— Бука, ты можешь мне оказать одну услугу?
— Например?
— Я хочу, чтобы ты согласился быть соответчиком на моем бракоразводном процессе. Всего-то и надо, чтобы ты подтвердил, что я пришел домой к возлюбленной жене и обнаружил тебя с ней в постели.
— А, так ты это специально, негодяй, подстроил!
— Да нет же, нет. Честно.
— Использовал меня как наживку!
— Неправда. Но, может быть, пришло время и тебе ради меня раз в жизни выложиться.
— Это как понимать?
— Да как! Сколько раз я тебя за эти годы выкупал из долговой ямы!
— А-а.
— Вот тебе и а-а.
— То есть ты наперед купил меня с потрохами?
— Черт!
— А что, если я брал у тебя деньги, потому что больше ты все равно ничего дать не способен?
Эта его фраза повисла в воздухе и долго там трепыхалась, пока я не ответил каким-то не своим голосом:
— Между прочим, мне ведь для тебя, Бука, в долги влезать приходилось.
— О, это уже становится интересно!
— Ладно, in vino veritas
[362]
.
— Только не говори мне, что тебя в твоей дворовой школе учили латыни.
— Вот те на! Это уже удар ниже пояса.
— Нет. Скорее ты у нас что-то распоясался. Ты старый друг или ты — блин — бухгалтер?
— Считай как тебе нравится. Но раз уж пошел такой разговор, скажи-ка ты мне, куда девался тот твой роман, которого так ждет литературный мир?
— Это ты спрашиваешь как друг или как инвестор?
— И так, и этак.
— Я над ним в поте лица работаю.
— Бука, а ведь ты мошенник.
— Что, подвел тебя?
— Когда-то ты был писателем, и чертовски хорошим, а стал обычным наркоманом с претензиями.
— Ага, не оправдал твоих надежд. Мне было положено удивить мир, чтобы ты мог потом хвастать: «Если бы не моя помощь…»
— Слушай, ты жалок.
— Э, нет. Я скажу тебе, кто жалок. Жалок тот, кто настолько пуст, что ему нужны чьи-то чужие достижения, чтобы оправдать собственную жизнь.
Я все еще барахтался, сраженный этим ударом, а он улыбнулся и говорит:
— Что ж, если ты не против, пойду купнусь.
— Хотелось бы знать, почему, взяв в руки чью-нибудь книгу — чью угодно, — ты теперь не можешь ее не высмеять?
— Потому что именно теперь и печатают, и хвалят зачуханную дребедень. А я не опускаю планку, в отличие…
— Ты хотел почитать настоящего писателя? Вот, взгляни, — сказал я и бросил ему книжку Сола Беллоу «Гендерсон, король дождя».
— Когда-то Лео Бишински все понять не мог: «И как ты, — говорит, — терпишь этого незнайку из Монреаля?»
— На что ты конечно же отвечал, что терпишь, потому что мы друзья.
— Да господи боже ты мой, я же вел тебя, учил всему на свете! Совал тебе в руки нужные книги. И вот во что ты превратился. Телевизионный проныра. Женатый на вульгарной дочке богатенького папы.
— Ну не такой уж и вульгарной, раз ты ее только что оприходовал.
— Ну оприходовал, и — если уж говорить о твоих женах — не только ее. Клара, говорю, ну что ты в нем нашла? Как, говорит, что? Кормильца! Вот тут с ней не поспоришь. Но то, что она так рано умерла, для ее карьеры был просто ход конем!
— Бука, может, мне все-таки дать тебе по мозгам? Сколько в тебе дерьма накопилось!
— Зато я правдив! — сказал он.
Я не мог больше это выдерживать. Пребывал в полном ужасе. Ну и, как есть я безнадежный трус, ухватился за юмор. Сгреб револьвер и наставил на него.
— Ты будешь моим свидетелем или нет? — рявкнул я грозно.
— Об этом я подумаю в тимении глубин, — сказал он, встал и, шатаясь, побрел туда, где лежали мои ласты-масты.
— Ты так напился, куда тебе плавать, балбес чертов!
— А давай вместе.
Вот тут я над его головой и бабахнул. Но лишь в последнюю секунду поднял руку с револьвером выше цели. Так что, если я и не стал убийцей по факту, то по намерению — точно.
13
— Что случилось? — спросила Шанталь.
— Не могу вспомнить, где оставил машину. И не надо на меня так смотреть. Это с кем угодно может случиться.
— Пойдемте, — сказала она.
На Маунтен-стрит ее не оказалось. То есть, извините, на рю де ла Монтань. На Бишоп тоже.
— Кто-то ее угнал, — сказал я. — Не иначе какой-нибудь из обожаемых твоей матерью сепаратистов.
Пошли по Мезонёв (бывшему Дорчестерскому бульвару). [На самом деле бульвар до 1966 года назывался Бернсайдовским. — Прим. Майкла Панофски.] Вдруг она показывает и вопрошает:
— А это что такое?
— Если проболтаешься Соланж, будешь уволена.
В субботу я собирался днем поспать, уже совсем задремал было, вдруг звонит Соланж. Вопрос на засыпку:
— В котором часу мы вечером встречаемся?
— Мы? А зачем?
— Так ведь игра.
— А, да ну! Я, пожалуй, не поеду сегодня.
— Как, пропустишь хоккей?
— Знаешь, что я тебе скажу? Хватит с меня хоккея. Да и устал я что-то.
— Но это, может быть, последний раз, когда играет Грецки!
— Да ну, делов-то.
— Ушам своим не верю.
— Хочешь, отдам билеты? Сходите с Шанталь.
Через десять дней, если верить Шанталь, я надиктовал ей одно и то же письмо в третий раз за неделю. Выходя из кабинета, я, говорят, машинально вынул из кармана ключ, но не мог понять, зачем он нужен.
— На что это вы уставились? — спрашивает Шанталь.
— Ни на что.
— А что это у вас в руке?
— Ничего.
— Барни!
Я показал.
— А теперь скажите мне, что это такое.
— Да знаю я, знаю, черт побери! Почему ты спрашиваешь?
— Нет, вы скажите!
— Пожалуй, я бы присел куда-нибудь…
А уже следующее, что я помню, — это как возвращаюсь я из «Динкса» вечером домой, открываю дверь в квартиру, смотрю, а там меня караулят Соланж и Морти Гершкович. Черт! Черт! Черт!
— Я понимаю, Морти, времена нынче трудные, но только не говори мне, что вы теперь так и рветесь посещать пациентов на дому!
