Единственное, чего ему не хватало для легкости сочинительства, — это, конечно же, собственного участия в том самом рейсе. Ах, как это облегчило бы ему работу!
Мартов вообще считал, что сценарист, литератор, обязан знать о предмете или ситуации, которые он пытается описать, вдесятеро больше, чем потом появится на его авторских страничках. Только в этом случае «человек сочиняющий» абсолютно свободен... Ему ни черта не нужно высасывать из пальца, подменяя свое незнание предмета вязью окололитературных необязательностей. Перед ним возникает та широта выбора, которая раскрепощает его и рождает радостный полет фантазии и воображения.
Мало ли случаев знает история писательского ремесла, когда вот этот пресловутый «полет» потом оказывался предугаданной и предвосхищенной реальностью! Или просто — лучшими строками в уже законченной вещи...
... Мартов подумал, что до конца этой истории еще очень далеко, и стал внимательно разглядывать свою обычную любительскую географическую карту, на которую он собственноручно и очень приблизительно тонким красным фломастером перенес из настоящих мореходных штурманских карт тот маршрут «Федора Достоевского».
Очень Сергей Николаевич огорчался, что не в силах воспользоваться целым рядом чисто технических деталей и подробностей, которые наверняка смогли бы украсить его повествование! Но из боязни наделать ошибок, так легко разрушающих уже созданную в читателях иллюзию достоверности, Мартов даже и не пытался вторгаться в область неведомого.
«Боже, как много воды!..» — подумал Мартов, глядя на карту.
И не в силах оторвать глаз от голубых бумажно-океанских просторов, попытался представить себе, как совсем не в ангельско-голубых, а в тревожных черно-зеленых водах с проседью пенных гребней рассыпающихся и неумолимо вновь возникающих волн движется этот двухсотметровый Ноев ковчег, внутри которого копошатся девятьсот человеческих жизней...
* * *
На мостике шла обычная ходовая вахта.
До самого горизонта не было ни одного судна. Ручки машинных телеграфов стояли на рисках «Полный вперед».
Кроме вахтенного третьего помощника и рулевого, на мостике стоял старший помощник капитана Петр Васильевич Конюхов, и неслышно двигался по мостику матрос-уборщик, протирая мягкой тряпкой стекла приборов.
Не отводя глаз от дисплея локатора, третий помощник срывающимся от злости голосом говорил:
— А теща, сучья лапа, купила в детскую какие-то китайские обои с тиграми, втюхала в них хрен знает сколько бабок, сама, дура, поклеила их вкривь и вкось, и это называется — она деньги экономила, падла!.. Причем я ей сто раз говорил: «Погодите, мамочка... Вот я приду из рейса, найму кого надо, и все будет в лучшем виде...» Так нет же, блядь! Как была с первого дня стервой, так за семь лет и не изменилась, сука... Лишь бы по-ейному было! А то, что ребенок из-за этих гребаных обоев теперь к себе в детскую заходить боится, так это ей, старой грымзе, до фонаря... Извиняюсь.
Старпом Петр Васильевич слегка отодвинул плечом третьего помощника, тоже заглянул в дисплей локатора и снова уступил место третьему. Поднял бинокль к глазам и пробормотал, внимательно вглядываясь в горизонт:
— Берег, будь он неладен... Все ждем, ждем, а придешь — и словно мордой об стол... Собрали все, что за тридцать лет наплавал, у сестры перехватил в долгую рассрочку — квартиру в Лисьем Носу купили. А нашу, старую двухкомнатную хрущевку у Политехнического, дочке оставили. Так в новой — за тяжкие тысячи этих у.е., мать их в душу, — паркет вздулся, двери наперекосяк, рамы не закрываются, ветер с залива свищет... А мамаше моей — семьдесят семь. Не дай Бог прохватит. Воспаление легких и... С кого спросишь?..
Старпом опустил бинокль и вдруг увидел, что матрос-уборщик неподвижно стоит навытяжку. Петр Васильевич резко повернулся. Оказывается, за его спиной на мостик уже давно поднялся капитан судна Николай Иванович Потапов.
— Внимание! — скомандовал старпом.
— Работайте, — сказал капитан. — Как дела?
— Порядок, Николай Иванович.
— Порядок... — Капитан привычно оглядел аксиометр, локатор и положение ручек машинного телеграфа. — Вахтенный помощник, сколько до поворота?
— Еще минут сорок, Николай Иванович, — доложил третий помощник.
Капитан постоял, посмотрел на горизонт и, ни к кому не обращаясь, проговорил со вздохом:
— А с меня в Питере водопроводчик десять долларов слупил. За две дерьмовые прокладочки. А вы говорите — «порядок»...
Судовая амбулатория, или санчасть, как угодно, разгорожена тоненькими перегородками и занавесками. За одной занавеской кабинет терапевта с чуланчиком для осмотра, за другой — зубоврачебное кресло; через переборку — кабинет главного врача Тимура Петровича Ивлева.
Напротив кабинета главного — операционный блок; дальше вход в изоляторы, каждый на две койки. Второй изолятор сообщается с первым общей душевой кабиной с маленькой «сидячей» ванной и туалетом.
Весь медицинский персонал в сборе.
Терапевт Эдуард Юрьевич ведет прием. Его жена, старшая хирургическая сестра Ирина Евгеньевна, вместе с молоденькой фельдшерицей Луизой заняты регистрацией новой партии лекарств, только что полученной в английском порту.
На носу Луизы очень модные и дорогие узенькие очки. Бедная Луиза в прошлом рейсе сдуру заказала себе эти очки в Гамбурге за какую-то сумасшедшую цену, а спустя неделю после прихода в Петербургский порт, даже не в центре города, а где-то на его окраине, обнаружила точно такие же очочки вдесятеро дешевле...
Ирина Евгеньевна сидит за столом и записывает все лекарственные препараты в специальный журнал, а Луиза, вчитываясь в сигнатурки сквозь свои бесценные очки, диктует ей названия лекарств и раскладывает их по специальным стенным шкафчикам с прозрачными дверцами.
Из зубоврачебного отсека из-за занавески слышны кряхтенье и мучительные стоны. И раздраженный голос Тимура Петровича:
— Ну все, все!.. Кончай ныть. Погоди, тампоны вытащу. Сполосни рот... Сплюнь! И чтобы два часа ничего не ел, понял?
— А зуб?
— Вот лежит. На кой черт он тебе сдался?
— Не скажите, док...
Разглядывая лежащий на ладони окровавленный и потемневший зуб, из зубоврачебного отсека выходит здоровенный матрос палубной команды.
За ним, опуская на шею белую жесткую рифленую маску, очень похожую на половину дамского лифчика, в распахнутом белом халате, надетом прямо на майку, появляется главный врач судна Тимур Петрович Ивлев.
— Спасибо, Тимур Петрович. — Матрос с трудом шевелит онемевшими от наркоза губами.
— "Спасибом" не отделаешься, — говорит ему Ивлев. — Очухаешься, придешь и поможешь установить одну новую хреновину. В ней килограммов сто.
— Без проблем, док. Только свистните, — невнятно отвечает матрос и бережно уносит свой вырванный зуб.
