— Не смей! — заорал он, но штаны уже сползали у него с бедер. И тогда он лягнул ногой. Мама охнула, а Бен отлетел назад и сел на пол. Стало тихо. Откуда-то сверху до него доносился голос папы, пронзительный и недовольный.
Мама выпрямилась, хватаясь рукой за грудь, ее встревоженный взгляд был обращен куда-то в будущее, над головой Мартина. Он услышал, как грохочет океан, словно волны бушевали прямо под полом, и ощутил, как вздрагивает под их ударами дом. Папа, продолжая что-то бормотать, пошел следом за мамой в их спальню. Она тяжело дышала, короткими глотками хватая воздух. Дверь за ними закрылась.
Бен стоял лицом к закрывшейся двери. В его глазах застыли страх и озабоченность.
— Что это с ней? — тихо спросил Мартин.
— Так ты ж пнул ее! — яростным шепотом рявкнул в ответ Бен, бросив на Мартина взгляд, полный презрения, а сам повернулся обратно к двери и прислушался.
Мартин не помнил, что он ее ударил. Он знал, что лягался, но ни по чему не попал, так ему показалось. Объяснить это было невозможно, и его охватил стыд, и он увидел, как потемнело небо.
— Па? — позвал Бен сквозь закрытую дверь. Ответа не последовало, и Бен задышал быстрее, готовый разразиться рыданиями, и продолжал прислушиваться. Потом повернулся к брату с выражением непонимания и отвращения на лице. — И как ты только мог сказать ей такое?!
— Что?
— Что ты сказал. Что она тебе больше не нужна. И это своей собственной матери!
Мартин всхлипнул, тихонько, но слышно, и остался стоять на месте.
— Ты должен пойти и извиниться! Попросить у нее прощения! — заявил Бен, словно Мартин не имел ни малейшего понятия о том, как следует себя вести в подобных случаях. — Ты так и не извинился?
Мартин помотал головой.
— Ты даже не извинился?!
Мартин уже плакал, закрывая лицо ладонями. Он плакал, потому что обидел мать, а теперь вообще перестал что-либо понимать и оказался вне круга своей прекрасной семьи. Штаны теперь холодили ему ноги.
— Па? — снова позвал Бен, более настойчивым голосом. Потом осторожно повернул ручку и заглянул внутрь. — Па? — позвал он. Более низкий голос папы ответил из спальни, и Бен прошел туда, закрыв за собой дверь. Мартин ожидал услышать звуки открывающегося окна и того, как все они вылезают на улицу, чтобы оставить его одного навсегда. Но они продолжали там разговаривать.
Он ждал. Его суповая миска валялась перевернутая на полу; беспорядок на столе, казалось, издавал пронзительный, режущий, скрипучий звук, который сверлил ему уши; одна свеча еще горела, давая священный свет, тогда как вторая лежала в опрокинутом бокале Бена, а все стулья валялись, разбросанные как попало. Он сделал шаг к миске, намереваясь ее поднять, но прикосновение к бедру мокрой и холодной штанины остановило его, и он занялся тем, что попытался восстановить разгладившуюся складку. Затем снова попробовал идти, но холодное прикосновение твида к коже вызвало новый прилив отвращения и слезы на глазах. Это было все равно что проснуться на мокрых простынях, от этого у него в душе возникло знакомое чувство обиды, негодования и непонимания. Он смутно чувствовал, что во всем виновата мать, и ему стало спокойнее, когда он переложил вину на нее, и он на деревянных ногах отправился в их с Беном спальню.
Кончиками пальцев он расстегнул пуговицы на брюках и дал им сползти вниз, сел на пол и стащил их, не снимая ботинок. От них воняло, как от мокрой собаки. Он встал, пытаясь сообразить, что с ними теперь делать, и начал плакать. Потом походил по комнате, тихо плача, брюки тяжело болтались у него на пальцах. Он повесил их на спинке единственного в комнате стула и отступил назад, но они под собственной тяжестью соскользнули на пол. Он попытался разложить их на своей кровати, но испугался, что так они намочат одеяло; он уже давно не мочился в постель, может, уже две недели, или месяц, или даже три, и теперь не желал давать им новый повод для насмешек. Он прошел через комнату к стенному шкафу, но вешалки в нем болтались невозможно высоко; а кроме того, он смутно помнил случай, когда его отругали за то, что он повесил в шкаф свои мокрые плавки. Так он стоял там, тихонько всхлипывая, потом оглянулся по сторонам, ища, куда бы положить брюки, и тут ему почудилось, что чья-то рука мягко сжала ему желудок.
— Ма! — тихо позвал он, тихо и осторожно, чтобы его зов не проник сквозь стену в ее комнату. Но теперь он уже вовсю плакал и, подняв руки к лицу, чтобы утереть слезы, выронил брюки, они упали на пол; он поглядел на них, как они там валяются, и, отдавшись на произвол судьбы, вышел в гостиную.
Дверь в спальню родителей по-прежнему была закрыта. Он подошел к ней, все еще всхлипывая, и позвал:
— Ма?
И попытался подавить рыдания, чтобы расслышать ответ. Но теперь там было тихо. Они ушли и оставили его!
— Мама! — выкрикнул он громче и топнул ногой. Может, они нарочно намочили ему брюки, чтобы он ушел в спальню, дав им время уйти и исчезнуть. В первый раз в своей жизни он не осмелился повернуть дверную ручку, не получив на то разрешения; он не смел открыть дверь, боялся обнаружить, что комната уже опустела. Он заколотил в дверь, призывая мать, он даже ослеп от собственных криков. В голову вдруг ударила злость и ярость, так океан иной раз бросает на берег особенно мощную и высокую волну. — Я не пинал этого ребенка! — заорал он, и кожа у него на висках напряглась и натянулась. — Я его не видел!
Словно в ответ в комнате недовольно скрипнул стул, дверь отворилась, но Мартин уже бежал прочь, одолев полпути через гостиную. В дверях появился папа. Он был мрачен, гораздо мрачнее, чем Мартин когда-либо видел. Он хмурился, на лице не было видно ни малейшего признака улыбки, даже в глазах. Да, шутки кончились. Он смотрел прямо на Мартина. Вот сейчас он скажет: «Ни у кого в нашей семье уши так не торчат в стороны, как у тебя! Никто в нашей семье не шляется по берегу, стараясь высмотреть бороду в океане! Никто не подглядывает сквозь щель между пальцами за кантором, танцующим в белых носках! Никто не бегает с вечно развязанными шнурками и не швыряется клецками, не марает чистую скатерть, не заливает супом себе штаны, купленные в магазине Маккриди, никто не выдумывает глупые истории про дантистов! И никто ничего не знает ни про какого ребенка! В этом доме, Мартин, никогда ничего особенного не происходит!»
И тогда Мартин исчезнет. Он уже видел — с огромным облегчением, — как это будет происходить, как он исчезнет, пропадет, как это произошло в тот день, когда он случайно включил электрический миксер, опущенный в яичный белок, который взбивала мама, и тот вылетел из миски в воздух и исчез, словно его вообще не было. Теперь он всегда будет оставаться где-то рядом и наблюдать за ними, но они его не увидят, и он сможет сидеть рядом с мамой или папой или лежать между ними, а они и знать об этом не будут.
— Сядь, — сказал отец, обращаясь и к нему, и к Бену, который как раз вышел из спальни с красными глазами.
Мартин пошел и поднял с полу миску, стараясь не угодить в лужу супа на полу, аккуратно поставил ее на место и залез на стул. Все отошло куда-то вдаль. Бен сел на свое место, поставил бокал и поднял упавшую свечу в серебряном подсвечнике, обращаясь с ней так, словно она стояла тут в честь его похорон. А папа, вместо того чтобы сесть, пошел в кухню. И Мартин услышал, как он там гремит посудой. Бен смотрел на красное пятно, эту кровавую рану на скатерти. От вида пустого стула мамы у Мартина разрывалось сердце, и он снова начал тихонько всхлипывать, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы не вызвать ни сочувствия, ни обвинений в свой адрес, чтоб его вообще никто не замечал. Папа вышел из кухни и раздал им тарелки с кусочками курицы, положенными поверх гороха и морковки. Мартин никогда не ел белое мясо, но возражать не стал. А папа снова вернулся из кухни с тарелкой и сел к столу.
