Он постарался расширить щель еще больше.
Нет магазина, нет прилавка с выставленными под стеклом старинными монетами, микроскопом, цепью маленьких дребезжащих драгоценностей. Нет магазина. Мрак один.
Он лежал на полу и вглядывался во мрак. За таким занятием его застало утро.
Я разрываюсь между правдой
И тем, что принято желать.
Я разрываюсь между правдой
И нежеланьем умирать.
Я жду волшебного прихода
Сознания, что я — природа.
39
Теперь он забирался на самый верх холма и смотрел на Днепр.
Если бы мог, забрался бы еще выше, для этого у него всегда были силы. Он должен был смотреть еще и еще. В городе ему становилось тесно. Для ходьбы он выбирал самые широкие улицы. Он набирал скорость.
По-прежнему шел наперекор потоку машин, это ему ничем не грозило. Милиция тоже перестала обращать на него внимание, он был слишком знаменит для штрафов. Обычное желание задраться ушло, было желание смотреть жадно, не исчерпывая впечатления взглядом. Он учился видеть.
Мир был свободен, и свобода была дарована миру не самим Георгием, а кем-то другим. Это так потрясало, что ни о чем другом думать он не мог.
Если мир свободен, то его достаточно показывать таким, как он есть, без затей самого Георгия. Если мир свободен, то чудеса преображения не нужны, пусть он сам решает, во что ему превращаться.
Опускались руки. Нет, еще было чем удивлять, но делать это расхотелось.
Он ходил и смотрел. Он оказался удивительно прилежным учеником. Он видел только то, что видел, больше ничего. Видел полно, безраздельно, только для себя. И не знал способа этим поделиться,
Его, это новое, нельзя было потрогать, в руки оно не давалось, оно пришло после каких-то больших его стараний все изменить. Оказывается, он насиловал мир, желающий остаться неизменным.
Мысль о творчестве приводила его в бешенство. А что он сейчас делает — прогуливается?
Он творит, каждый день творит, отказываясь от глупостей своих и ошибок. Творит безрезультатно, А это самое большое счастье, доступное человеку.
Раньше я подбирал крохи мира, теперь обладаю им полностью. Разве можно сравнить мое новое состояние с прежним? Разве существует критерий полезности пребывания на земле? Полезен только праздный человек праздный и благодарный за эту праздность.
Все было создано без него и создано по такому грандиозному плану, что самого плана как бы не было видно. А он-то лез помогать создателю!
Я зрею вместе с ветром.
Активная пора.
А на столе объедки
Того, что ел вчера.
А на столе — достаток,
А за окном — закат.
И сердцу непонятно,
Как это люди спят?
Освобожденная из-под гнета воображения жизнь, да, незадачливая, да, пугливая, несовершенная, да, но тебе принадлежащая жизнь, жизнь, жизнь.
Он отвел глаза. Это зрелище было прекрасно. Мир свободен, мир светел, с тех пор как он это понял, его нельзя было остановить.
Он снял со стены картины, он снес их в сарай.
— Давай запрем до следующего ледникового периода, — сказал он Марии. — А там посмотрим.
— Старый черт! — рассвирепела она. — Старый педераст, старый черт!
И стала выбивать плечом дверь сарая, но слишком поздно, картин уже не было, ничего не осталось в мире, кроме, конечно, справедливости.
Не перечитывай жизнь,
Это не ново.
Только покрепче держи
Слова основу.
И по слогам, по слогам
Дальше, украдкой,
Столько в душе пустяков
И непорядка.
Простой деревянный крест — идеально найденный знак величия и скорби.
Больше ничего не нужно. Даже человека на кресте не нужно. Креста достаточно.
40
Была зима, когда он навестил семью грека Иониди. Грек ужинал. Приход Георгия застал его врасплох.
— Ну и гость, — сказал грек. — Мы только что говорили о вас.
— Накликали, — сказал старик.
— Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!
Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.
— Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, — сказал старик. — Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.
— А что случилось? — удивился грек, — что случилось, дорогой Георгий?
— Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..
— Да, синее, — подтвердила жена грека, — я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.
— Я сказал, что это платье Евы Браун.
— Да, вы сказали что-то в этом роде.
— Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.
— Но, Петр, — сказала жена, — я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.
— Объяснитесь, дорогой Георгий, — сказал Иониди. — Может, мы чего-то не понимаем.
— Это платье одной милой женщины, моей учительницы музыки, оно никогда не принадлежало Еве Браун. Я солгал.
— Да черт с ней, Евой Браун! — сказал грек. — Я уже не помню, кому, вы сказали, оно тогда принадлежало, я прошу вас раздеться и отобедать с нами.
— А-а-а, — протяжно сказал Георгий. — Значит, вам все равно, вам все равно за давностью лет? Ну, до свидания.
— Куда вы? Я вас не отпущу, на улице вьюга, почему вы не хотите остаться?
— Извините. Я вспомнил кое-что. Мне надо еще очень-очень много успеть.
После ухода Георгия семья вернулась в столовую.
— Какой чудак, — сказал сын.
— О каком платье он говорил? — спросила дочь. — О твоем синем, мама?
— Ну да, о синем.
— Но такие платья теперь не модные.
— Какая мне разница? Это историческая вещь. Это платье самой Евы Браун.
— Но Георгий сказал…
— Мало ли что говорят, когда хотят получить свою вещь обратно. Ешьте.
Георгий шел, с трудом вынимая ноги из снега, ботинки были совершенно мокрые. Ветер бил в поясницу, пытался его согнуть, он шел прямо.
— Не лгать — это раз, — шептал он. — Не лгать — два. Не лгать, не лгать, не лгать, не лгать, не лгать.
