Ему стало легче, что он помнит сразу столько заповедей. Ветер его не пугал.
«Деньги на ветер, — подумал он. — Надо пустить деньги на ветер».
Он остановился под фонарем и, вынув из кармана толстую пачку денег, снял с нее резинку и уже собирался бросить, как ветер сам вырвал пачку из рук, разметал и стал играть с бумажками на снегу. Он догонял их, прибивал плотно к снегу, прижимал к домам, подбрасывал и гнал.
«Удивительная судьба у этих денег, — думал Георгий. — Вот так обрадуется Мария, узнав, что их у меня уже нет».
Он спешил домой, пытаясь обогнать ветер. Он знал, что дома его ждет куча дел, неясно даже — с какого начать. Так что он, пожалуй, вообще не начнет. Он ляжет в постель и станет думать. А потом уснет. Теперь он свободен настолько, чтобы проснуться в любое время и начать делать свои дела. Лучше бы уничтожить все свои дела, чтобы их совсем не осталось. «Но как это сделать, если я такой инициативный? Может быть, надо уничтожить меня?» — подумал Георгий, и эта мысль ему понравилась.
— Вот и занятие, — обрадовался он. — Есть о чем поразмыслить.
Глухая стена между мною и вами,
Как в детства дворе.
Притаюсь за дровами
И буду смотреть, как болтаете всуе
И близите миг поцелуя.
41
Тучная женщина с головой пчелы, желтоволосая до боли, сидела в витрине.
— Виола, прости меня.
— Это ты, Георгий?
— Узнала?!
— Ты всегда считал меня дурой, Георгий.
— Нет, не дурой, не дурой — наивной.
— Наивной?
— Ты Виола, ты финский нежный сыр «Виола», ты магазин «Виола» на Крещатике, я хитрый юноша, любуюсь стоящей в витрине вазой.
— А я из магазина любовалась тобой, ты был очень красив.
— Ах, Виола, кто не красив, Виола, когда влюблен, а ваза была огромна, как ты, и так же недоступна.
— Ну, не скажи, если бы ты только попытался…
— Но я был влюблен, я был влюблен в вазу и тоже называл ее Виолой, я не знал, как извлечь ее из витрины. И тогда я пришел и сказал: «Виола, тебе грозит опасность, на дворе шестьдесят второй год, мы на пороге войны с китайцами, а в витрине твоего магазина стоит китайская ваза, ты положишь партбилет, Виола».
— Я испугалась.
— Испугалась? Ты просто уссалась от страха, ты села на стул и стала смотреть на меня огромными, как чашки, глазами, ты спросила: что делать?
— Да, я так спросила, я была очень напугана.
— И я сказал — отдать эту чашу мне, я уничтожу ее там, где никто не увидит, я истолку черепки в муку, отдай эту чашу мне, Виола, и я никому не напомню, что она стояла в витрине твоего магазина, магазина «Виола».
— Я так была благодарна тебе.
— Ах, Виола, я обманщик, тебе ничто не грозило, я просто влюбился в вазу, всю ночь я тащил ее домой, не в силах обхватить, опускал ее на землю, я думал — это ты, Виола. А дома она разонравилась мне и я отдал ее бандиту Амирану.
— Ты знал Амирана?
— Я знал всех разбойников нашего города. Я отдал эту вазу Амирану, и он спрятался в ней, когда пришли его забирать. Никто не догадался заглянуть в вазу, вот что ты сделала для людей, Виола, спасла бандита.
— Я готова была оказать тебе любую услугу.
— Ты — щедрая, ты — великодушная, но почему ты — Виола? У тебя, наверное, есть имя?
— Да, Ида.
— Да, да, ты Ида, самая лучшая Ида на свете, самая желанная. При чем тут Виола, «Виола» — сыр, а ты Ида, директор магазина «Виола», красавица Ида, добрый ангел Амирана.
— У меня есть еще одна ваза в кабинете. Приходи. Двухметровая ваза из фарфора с двумя отдыхающими на скамье вождями — нашим и китайским.
— О великодушная Ида, куда мне? Взгляни, я уже не в силах поднять эту вазу. Пусть отдыхают вожди. Прощай, Виола.
— Прощай, Георгий.
— Прощай, Виола, я очень устал.
— А я умерла, Георгий.
Сюжет: в 1962 году в магазине «Виола», где продавался лучший сыр в Киеве, в витрине стояла огромная китайская ваза. На нее-то он и засмотрелся, ее и отдала ему Виола, когда он объяснил, как опасно члену партии с подозрительной национальностью держать китайскую вазу в витрине в дни китайско-советского инцидента. Легче списать вазу, чем рисковать партбилетом.
И благодарная за помощь Виола, она же Ида Наумовна, отдала ему вазу. Он нес ее всю ночь домой, при свете дня ваза показалась ему огромным ночным горшком, он подарил ее забредшему на огонек бандиту Амирану, и тот при очередной облаве спрятался в этой вазе. Вот и все, и вся история, и совершенно необязательно было расписывать ее маслом.
Нехорошо молчишь, мой друг, не надо.
Колеблется над нами полог ночи.
Нехорошо молчишь, мой друг, а рядом
Уснула девушка, рукой прикрывши очи.
Ах, разнотолки — дети темноты…
Не любишь, любишь, разлюбить намерен.
Спит рядом девушка, спокойные черты,
Которым больше, чем себе, ты можешь верить.
42
Старик пыхтел, старик сопел, старик задыхался, рубашка выбилась из брюк, он поддерживал брюки рукой.
— Валерий! — кричал он юноше. — Это я, не убегай, Валерий!
На старика было стыдно смотреть, так не бегут, так валяют дурака, так валятся с ног от усталости.
— Валерий, подожди меня, Валерий!
Юноша и не думал убегать, он шел, как идут к ней, легко, глухой ко всему, кроме предстоящей ему встречи, еще три дома — и он на месте. А тут старик. Старик бежит по улице, окликает чужим именем, что нужно старику?
Юноша обернулся. С жалким, растерзанным лицом приближался к нему старик.
— Я не Валерий, — сказал юноша. — Вы ошиблись.
Старик вглядывался. Юноша не мог быть Валерием. Валерию было бы сейчас лет тридцать, а этот двадцатилетний. И глаза не те.
— Извините, — сказал старик сокрушенно. — Так бежать…
Когда-то он попросил Валерия раздеться до пояса, стать за открытым окном так, чтобы только обнаженный торс предстал перед гостями, разбросал на полу комнаты лепестки роз, и, поддуваемые двумя скрытыми вентиляторами, взлетели лепестки, лаская тело самоубийцы. Затем он включал Бетховена, и перед изумленными гостями представала в раме окна новая работа старика, давая повод кривотолкам и сплетням. Любил ли он его? Я не прикоснулся к нему, это все розы, лепестки роз, красные цветы. Их потом долго выметала из комнаты Мария, проклиная фантазию брата.
Валерий смотрел на его руки, и время убегало, стекло становилось витражом, глина — тельцем, из ничего возникала вещь. Все сочеталось одно с другим, все как-то ладно складывалось и оживало от прикосновения.
