– Если я тот, кого вы ждали, то я сделаю то, чего вы хотите – вот это логика всякого, кто хочет иметь место. Экспансия – но не вверх, а вширь, так сказать. В таких случаях общество как бы неявно просит судебную власть: «Наройте на него хоть что-нибудь, а если нет ничего, выдумайте обвинение. Этот тип не должен гулять на свободе, он нас возмущает, он не помещается в наши рамки». Им не понять мою философию, и я сам в этом виноват. УТП должно быть простым. А вот у меня УТП непростое. Им легче думать, что я оправдываю жадность и стремлюсь к постоянному успеху, чем понять, как именно я мыслю на самом деле, что я хочу дать людям возможность прийти на этот рынок долга, чтобы каждый мог выпустить свои облигации… Люди этого не понимают. У них тенденция в мозгах. Сейчас уже давно нет тех противоречий, которые они для себя выдумали.
– О да, я тоже был автором некоторых собственных мифов. Но ведь большинству нравится иметь в мозгах тенденцию.
– Да, потому что очень трудно хорошенько продумать самого себя. Они передоверяют это дело профессионалам. Режиссерам, писателям, рекламщикам. Те придумывают образ и дают ему имя. А люди примеряют его на себя.
– Эрик, еще такой достаточно… философский вопрос, раз уж вы у нас сегодня в студии, раз нам удалось вас сюда заманить. Скажите, Эрик, что изменилось, что нового в нашем мире?
– Много. Два примера. Исчезает мотивация, воля к жизни. Все больше вещей происходит просто так. Проскальзывает. Секс просто так, смерть просто так. Новые мотивы преступления: просто взять и убить, без причины, даже не в состоянии агрессии, как школьники в Америке расстреливали своих одноклассников. И второе – то, что я называю «весна никогда не наступит» и «нет никакой ночи». Исчезает сельскохозяйственный круг, круг жизни, спираль «от отца к сыну». Это не плохо и не хорошо, но то, что еще лет тридцать назад хотя бы подразумевалось как основа жизни – род, годовой круг, смена дня и ночи, – сейчас больше никого не волнует.
– Какое же будущее ждет нас?
– О, если бы мы могли заглянуть в будущее хотя бы на пять минут вперед! Но пока мы не видим рисунок, мы видим пятна краски. И все от нас как будто в отдалении. И все, что мы видим – линии и цвета, а смысл ускользает от нас. Я глубоко сожалею о своих ошибках, которые, несомненно, имели место, и полагаю, что ныне существующая система должна быть реформирована так, чтобы подобные недоразумения не могли повториться. Ответственность за мои действия полностью лежит на мне, а не на моих партнерах по бизнесу. Все оказываются не теми, за кого себя выдают. Мне приходится не защищаться, а защищать – их.
– А что скажет фрау Хартконнер?
– На самом деле, это отчасти и мои мысли. Я только хотела бы добавить, что вся эта безумная прорва работы на самом деле нужна лишь для того, чтобы в конце этой работы мы увидели все в новом свете, приблизились, стали двигаться немножко быстрее улитки. Важно только – все время делать это, каждый день, непрерывно, только вперед.
* * *
Стаут делает всего несколько шагов вниз по набережной и видит черную машину, припаркованную на углу моста и набережной, под углом, под уклоном, стоящую на ручнике. Машину, припаркованную на повороте. Тогда Стаут делает и все остальные шаги навстречу этой машине. Что же до самой машины, то она не едет. Хозяин машины апатично сидит за рулем и играет в мобильную игрушку – «змейку» или что-то в этом духе. Он почти никак не реагирует на появление Стаута, только протягивает руку и, не глядя, открывает ему дверь. Стаут дергает за ручку и залезает в машину. Устраивается на переднем сиденье. Только тогда водитель откладывает мобильник в сторону и медленно смотрит на Стаута. Стаут видит его изможденное лицо, круги под глазами и огромные зрачки, заполоняющие весь глаз.
Некоторое время де Грие и Стаут сидят рядом на соседних сиденьях, не глядя друг на друга, и смотрят за лобовым стеклом одно и то же кино без всякого сюжета. Налево уходит переулок, трамвайные рельсы.
Пусто кругом.
– Значит, валишь? – нарушает молчание Стаут. – Ну и правильно. Пошли они.
– Послезавтра самолет, – еле слышно отвечает де Грие.
Де Грие лезет в карман и достает оттуда клочок бумаги. Кладет его на стол и, прикрывая рукой, пододвигает клочок к Стауту, предлагая тому прочесть. Стаут, как ни в чем не бывало, закрывает своей пухлой ладонью листочек. Ни дать ни взять студент, списывающий со шпаргалки.
– М-м, – говорит Стаут и поводит бычьей шеей, как бы наслаждаясь сигаретой.
Быстро и коротко выпускает дым в сторону. – Как сложно, как все сложно, как ты усложнил мою жизнь, amigo, какую сложную задачу ты мне задал.
– Ты ничего не хочешь спросить? – интересуется де Грие.
– Ничего, – отвечает Стаут. – Я только хочу сказать, что тут ничего нового нет. Об этом все знают. Это просто дополнительное доказательство. Я только не знал, кто именно…
– Смотри, – опускает плечи де Грие. – Мне все равно, как ты это используешь.
– Извини, Рэн, – говорит Стаут, – но я ничего не буду делать. Кнабе не вернешь. Теперь я многодетный отец, – Стаут приглушенно смеется.
– Мелкие не достают?
– Да нет. Я их и не вижу почти. Правда, с Роми мы большие друзья. Зато девчонка меня терпеть не может. Бллин, я не знаю, кто ее этому научил, – Стаут возмущенно сопит. – Она говорит: «Теперь типа папина фирма поделится деньгами с той фирмой, где Стаут работает».
– И, что самое хреновое, она права.
– Девчонки всегда правы, – говорит Стаут. – Она недавно обрезала бахрому на занавесках. И знаешь, что я сказал по этому поводу Инге? «Такая маленькая, а так ровно отрезала!»
– А как там Лина поживает? – спрашивает де Грие.
– Лина, – говорит Стаут, – отлично. Она поживает отлично.
Девчонки всегда правы, и Стаут готов бесконечно мириться с несправедливостью. Все вокруг считают Стаута грубым мужиком, но на самом деле он – предпоследний романтик.
Последний, разумеется, де Грие.
– Стаут, мне хреново, – признается де Грие и поднимает на Стаута безумные глаза. – Еле держусь.
Стауту становится не по себе.
– Только время, – говорит он.
– Нет, нет, – мотает головой де Грие, и Стаут с изумлением видит, что он плачет, без слез и без звуков. – Не время. Я никогда не забуду Манон. Никогда.
* * *
На стоянке – одна-единственная машина. В доме напротив – человек курит за занавеской. Теплый вечер. Подсыхающий асфальт в темно-серых и светло-серых пятнах, серое творожное небо, подсвеченное с той стороны земли, медленная вода реки. Стаут задумчиво направляется в сторону центра. Руки в карманы. Он двигается не очень быстро.
Но проспект не пуст. Стаут замечает, что впереди идет девушка – невысокая, плотная, но стройная. Зеленое облегающее платье из чего-то вроде брезента. Волосы короткие, темные с рыжими проблесками. Босоножки без каблуков. Движения плавные, экономные. Необычная сумка из серой ткани с белыми кружевами.
