– Они должны заговорить первыми. Так положено.
Но старики начинать разговор не спешили. Повисло молчание.
Книжники рассматривали чужаков, медленно переводя глаза с
одного на другого. На Кириллу все четверо нахмурились – очевидно, бабе, хоть бы
даже и монашеского обличья, в этом святилище было не место.
Солнце уже зашло, и в горнице становилось темновато.
Евпатьевский кучер принёс из саней свечи, расставил по столу, зажёг. Старики
неодобрительно наблюдали за его действиями.
– Свечи для молитвы, – прошамкал тот, что с
трясучкой. – Лучину бы запалили, и ладно.
Снова тишина. Наконец предварительный досмотр завершился.
– Ну, сказывайте, – велел все тот же дед –
очевидно, он тут был за главного. – Какие вы такие люди, зачем пожаловали?
Тебя, Никифор, знаем, видали, а протчие остальные кто?
И приложил ладонь к уху – видно, был ещё и глуховат.
Первым поднялся урядник как официальный представитель
власти. Почтительно, но строго рассказал про самоубийства. Спросил, был ли
здесь «преступник, именующий себя блаженным Лаврентием» и не призывал ли
последовать злодейскому примеру.
Книжники переглянулись.
– Сам ты преступник. Бороду броешь, пуговицы с
антихристовой печатью носишь, – проворчал старейшина. – А Лаврентий
за-под Богом живёт. Был утресь. И про самозакопание говорил. – В этом
месте все четверо, как по команде, перекрестились. – Плакался о ради
Христа усопших. Но и корил их. Наставлял наших от такой страсти беречь и
прелестных посланцев, буде забредут, не слушать.
– Понятно, – усмехнувшись, протянул Одинцов и сел
на место, со значением поглядев на Фандорина. Взгляд означал: «Врут, пни
трухлявые. С Лаврушкой заодно».
– Кто это «пререстные посранцы», господзин? –
шёпотом спросил Маса, заинтересовавшись.
– Те, кто п-прельщает. Вероятно, это про нас.
После полицейского прельщать книжников принялся Алоизий
Степанович. Красноречиво описал блага, какие сулит России всеобщая перепись,
показал портфель и даже, вероятно, считая себя хитроумнейшим дипломатом,
решительно отмежевался от Антихриста: мол, земство почитает Лукавого врагом
человеческого рода и намерено биться с ним не на жизнь, а на смерть.
Закончив речь, статистик гордо оглянулся на товарищей,
блеснув стёклышками пенсне.
Однако приговор старцев был твёрд. Немного пошушукавшись с
остальными, беззубый объявил:
– Нету нашего согласия на вашу бесовскую затею. Неча
нас переписывать. Мы сами писцы.
Кохановский снова вскочил, горячо заспорил, но всё напрасно.
Никифор Андронович Евпатьев молча слушал, с каждой минутой
все больше мрачнея.
– П-позвольте-ка, Алоизий Степанович, – поднялся
Фандорин, трогая жестикулирующего статистика за плечо.
– Да-да, Эраст Петрович! Скажите им вы! Если они моим
опросным формам не доверяют, пускай сами составят. Я после переделаю!
– Я не про перепись… – Фандорин подошёл к столу и
вынул два почти одинаковых листка: первый из мины в Денисьеве, второй из мины в
Раю. – Взгляните-ка, почтеннейшие, на эти г-грамотки. Что скажете про
бумагу, на которой они написаны. Про чернила. А более всего меня интересует
п-почерк. Видите, он один и тот же.
Книжники внимательно прочли оба предсмертных послания, не
взирая на их полную идентичность. Очки, видимо, здесь почитались за бесовское
ухищрение, а глаза от переписки у дедов были слабые, поэтому каждый подносил
бумагу к самому носу. В общем, ознакомление с вещественной уликой продлилось
добрых полчаса.
Эраст Петрович терпеливо ждал. Ему очень хотелось
посмотреть, каков почерк у самих писцов. Перед ними лежало по стопке
переписанных за день страниц, но при приближении Фандорина, старики дружно
перевернули листки чистой стороной кверху – чтоб чужак не поганил священное
письмо своим взглядом.
Наконец изучили. Переглянулись. За всех ответил все тот же
старец:
– Бумага как бумага. Чернилы тож. А кем писано, не
ведаем. Скушно писано, без лепоты.
Остальные покивали.
Это молчаливое единодушие Фандорину очень не понравилось.
– Б-благодарю.
Забрал улики, вернулся к скамье.
Похоже, визит в Богомилово заканчивался фиаско по всем
фронтам. Приезжие не сговариваясь поднялись с лавок, в нерешительности глядя
друг на друга.
Что, собственно, делать дальше? Ехать? Но куда, в какую
сторону? Да и лошадям нужен отдых. Однако на гостеприимство этих мафусаилов
рассчитывать не приходилось…
– А вот дайте-ка я попробую их вразумить. С Божьей-то
помощью, глядишь, и выйдет, – сказал отец Викентий расстроенному Алоизию
Степановичу.
Прошелестев рясой, обошёл вокруг стола, наклонился к
главному книжнику, зашептал ему что-то. Трое прочих стариков придвинулись
ближе.
У старейшины голова затряслась ещё сильней, на лице
появилась брезгливая гримаса, но благочинного он слушал внимательно. Нескольо
раз, не расслышав, переспросил:
– А?
Тогда поп слегка повышал голос. Чуткий слух Фандорина
разобрал эти несколько слов, произнесённых громче остальных.
Сначала отец Викентий сказал: «Предписание от архиерея».
Потом: «По домам с иконою». И ещё: «Так договоримся или нет?».
Дослушав священника, деды о чём-то пошушукались между собой.
Старейший взял клочок бумаги, что-то на нём написал, показал благочинному. Тот
с возмущённым видом воздел очи к потолку.
Книжники снова зашушукались.
У Эраста Петровича и зрение было отменное, не только слух.
Сделав шаг вперёд и прищурившись, Фандорин разглядел, что на клочке написана
какая-то буква, а над нею закорючка. Кажется, так в старославянском письме
обозначаются цифры.
А ещё внимание Эраста Петровича вдруг привлёк дьякон.
Варнава тоже неотрывно смотрел на своего начальника, но, в отличие от
остальных, следивших за странными переговорами с любопытством, имел вид
сконфуженный и несчастный. Лицо вытянутое, красное, глаза опущены.
Фандорин взял дьякона за рукав, потихоньку отвёл в сторону:
– Из-за чего т-торг?
