Вежливо посмеялись, и Алёна, прижав к домофону ключик, вошла в подъезд.
И здесь темнотища! Она сразу включила фонарик, и по спине, если честно, прохаживались-таки чьи-то ледяные мохнатые лапы, пока открывала дверь, но ни в подъезде, ни в квартире на нее никто не набросился. Под кроватью тоже оказалось пусто, и Алёна наконец-то перевела дух и побрела в ванную — смывать стресс.
«Наверное, он уже пришел домой, — думала она о своем спасителе. — Четверть часика, сказал он…»
Вообще странно, между прочим. Что означало — спуститься и подняться? Если он живет в новостройках, там нет никаких таких подъемов и спусков. Ну, чуть вниз идут улицы, но подниматься некуда. Или он имел в виду — на свой этаж подняться? Наверное, так.
А что ж там за улица Аксакова такая появилась, а?
По-хорошему, нужно было сразу падать в постель, но ненасытный зверек по кличке Любопытство немедленно начал покусывать Алёну там и сям. Она нашла нижегородские «Желтые страницы» и посмотрела список улиц. Ага, Аксакова… есть такая. Но она в Московском районе, в Заречной части, очень далеко отсюда.
Странно… Нет, правда странно!
Да ерунда, ну не хотелось человеку говорить свой адрес случайно спасенной женщине, вот он и ляпнул первое, что в голову взбрело. Может, он и впрямь живет на той самой улице Аксакова — в Московском районе.
Хотя нет. До нее пешком идти часа четыре, а он сказал — четверть часика. Хм, «спуститься и подняться». За четверть часика окажешься на улице Минина или на Верхне-Волжской набережной.
Зазвонил телефон — не мобильник, а домашний. Кто бы мог в такую пору объявиться? Разве что Инна, дорогая подруга. Она сова, от нее звонков можно когда угодно ожидать!
Алёна сняла трубку:
— Алло?
Нет, это была не Инна. Бесплотный, бесполый голос прошелестел:
— Ну что, получила? И еще получишь, если будешь не в свое дело лезть!
И в трубке раздались гудки…
1918 год
Аглая выбежала из дома Шнеерзона и ринулась куда глаза глядят. Да нет, никуда не глядели ее залитые слезами глаза, она совершенно не соображала, куда шла, куда направлялась. Голова была полна другим, и сердце — тоже.
Все сходилось одно к одному. Его отец был тезкой с Владимиром Проскуриным, отцом Ларисы, это раз. Натальина тетка называла его Люшей… Он говорил о себе: «Я был такой смешной, тощий, картавый, говорил «л» вместо «р», даже имени своего не мог толком произнести».
Люша — это Рюша, уменьшительное от Кирюша.
Прав был Гектор, когда говорил, что у нее ледяной и безжалостный ум. Она все угадала… И что теперь с догадками делать — упиваться собственной проницательностью и изумляться тем открытием, которое она сделала?
Значит, Гектор побывал у Льва Борисовича раньше, чем она. Побывал — и заставил старика замолчать. Все разговоры о каких-то тайнах, которые он якобы хочет открыть с помощью друга своего отца, — были только разговоры. Он собирался убить его, чтобы тот не сказал никому о…
О чем?
Неведомо.
Для чего требовать, чтобы Аглая непременно пришла к Шнеерзону?
Непостижимо.
Хотел прикончить ее там? Но это легче легкого было сделать на обрыве. Пристрелил бы, как злосчастного Сему, и все. К тому же, если бы Гектор хотел убить Аглаю в доме Шнеерзона, он и сам находился бы там. А ведь его не было.
Непонятно! Чего он хотел?
А, ну да. Ему нужно было проверить, есть ли засада в доме Натальиной тетки. Помочь могла Аглая, поэтому и была оставлена в живых. Но вот она исполнила свое предназначение. И что теперь? Гектор мог убить ее у Шнеерзона, но не убил.
Пожалел? Или она теперь не опасна ему?
А когда она была ему опасна, бог ты мой? Он теперь неведомо где, ищи ветра в поле. И не все ли ему равно, куда пойдет Аглая, что станет теперь делать? Он по-прежнему занят делом своей чести (или своего бесчестия), по-прежнему добывает бабочек Креза, и если ему понадобится смести со своего пути какую-то там Аглаю, какого-то Хмельницкого, Шнеерзона, Конюхова, Наталью, Офдореса-Орлова, Ларису Полетаеву, даже вообще сторонних людей — доктора Лазарева, бедного Сему, в конце концов, — он…
Приближающийся треск автомобильного мотора показался в тишине оглушительным. Аглая дернулась от страха, бестолково заметалась, кинулась на землю — под какой-то куст. По дороге прогромыхал грузовичок, полный народу, завизжав на повороте тормозами, как стая раненых котов.
Свет единственной фары мазнул по дощатым заборам, по толстой, как городовой старого времени, афишной тумбе на углу. Грузовичок помчался куда-то к Острожной площади.
Наверное, отряд красногвардейцев или матросов отправился куда-то по своим революционным делам…
Аглая поднялась и вгляделась в темноту. Оказывается, погруженная в свои мысли, она убежала от Ошарской аж на квартал и находилась сейчас на углу Алексеевской улицы.
Если пойти по Алексеевской к Звездинке, пересечь Покровку, можно оказаться на углу Малой Печерской и Ильинской, где стоит дом доктора Лазарева. Там под вешалкой среди шуб валяется узелок со всем имуществом Аглаи Донниковой, которое у нее только осталось на свете, — ее документы, карточки, чистое белье и жакетик. И еще томик Пушкина — последняя память о книгах, которыми был полон ее родной дом.
Получается, ей больше нечего делать, как только идти к доктору Лазареву и снова проситься к нему в кухарки. Начинать все сначала с того самого места, где она остановилась.
Начинать, начинать… Если она явится наниматься вот такая, какая есть: с растрепанными волосами, измученная дневными приключениями и бессонной ночью, чумазая, в запачканной одежде, — ее не то что на чистую кухню доктора не пригласят — даже на порог не пустят! К тому же среди ночи. С ней даже говорить не станут. Даже через дверь!
Где найти другую одежду или хотя бы привести в порядок эту? Где помыться? Где провести ночь до утра, где взять элементарную воду для умывания? Куда вообще податься? Она в этом городе одна-одинешенька, совершенно бесприютная.
Внезапно Аглая осознала, что есть только одно место, где она может в относительной безопасности пробыть до утра, — сени Шнеерзона. Бедный хозяин ее оттуда точно не турнет. В дом она не пойдет — страшно и кощунственно, а найти приют в уголке сеней на какой-нибудь ряднинке, в крайнем случае прямо на полу, у нее, пожалуй, хватит храбрости. Вот поспит она чуток, рано утром встанет, умоется в бочке с водой, которая стоит около крылечка, и как-нибудь, пусть даже умирая от голода, найдет способ прорваться в дом к Лазареву. Главное — убедить Глашу открыть, ну а там уж как бог даст. На службу не возьмут, так хоть вещи свои найдет способ забрать.
Только сейчас Аглая почувствовала, как страшно, нечеловечески она устала: ноги подкашивались, в голове воцарились круговращение и мрак. Не хлопнуться бы посреди дороги в голодный обморок. В голодный и холодный. Голова кружилась от страха и усталости. Хотелось лечь прямо здесь, на углу, под кустом, свернуться клубком, как собачка бездомная…
