— Сядь, Гиги, — Вольфганг придвинул ему стул, — Христос спас нас от нас самих, видно, ничего больше он сделать не мог, оставь его в покое.
— Нет-нет, — Гиги хотелось говорить еще. — О Марии Магдалине сказано, что ей многое простится, потому что она возлюбила много, а вот ее любили? Любим ли любящий? — обратился он к побледневшему лицу Вольфганга.
Джонатан, видя нежную улыбку меланхолии, появляющуюся на устах немецкого студента, саркастически выразил свои сомнения:
— Многое простить блуднице — это не фокус, а вот простил бы ей Иисус прелюбодейство, если бы она была его собственной женой, а не женой ближнего? Давайте сменим тему, к нам приближается Беба с каким-то франтиком.
Между столиками шла Беба в ореоле розовых перьев боа. Стоящие на дороге стулья и обожателей раздвигал перед ней пожилой господин, облаченный в черный костюм. Беба приветственно протянула руку, затянутую в длинную кружевную перчатку, скрепленную подвязкой. Гиги, Вольфганг и Джонатан одновременно поцеловали перчатку там, где очутились их губы: в запястье, пальцы, локоть. Изысканный господин, сопровождающий Бебу, закутал ее в меха и заказал всем шампанского.
— У меня сегодня день рождения, — сообщила она. — Утром в кровати я съела именинный торт и задула свечки. Фридерилк, мой милый Фридерик так заботится обо мне. — Она положила голову на плечо пожилому господину. — Если через несколько лет, — Беба выпила залпом бокал шампанского, — свечи перестанут помещаться на тортике от Fouquet, я предпочту этим свечкам одну, погребальную.
— Мы подгоняем жизнь шпорами времени, — импровизировал Вольфганг. — Никогда не приручить времени, этого вечного зверя с когтями, что бросается тебе в лицо, выцарапывая морщины все глубже.
Последние слова заглушил звон рюмок, кашель Джонатана. Беба, как в трансе, прикоснулась к своей гладкой, напудренной щеке.
— Вам не кажется, господа, — пожилой франт обернулся к Вольфгангу, — что жизнь слишком коротка, чтобы писать стихи?
— А тем более для того, чтобы их читать, — закончил Гиги, пиная под столом поэта в лодыжку.
— Оставьте малыша в покое. — Черная перчатка Бебы ползла между рюмками к пальцам студента, сжимавшим карандаш. — Сколько, милый, тебе лет? — Беба успокаивающе погладила руку Вольфганга.
— Двадцать два.
— Психически тебе где-то… — Беба вгляделась в Вольфганга, — двадцать девять. То есть ты на семь лет старше самого себя. Когда через двадцать лет тебе будет столько же, сколько мне, ты все равно будешь на семь лет меня старше, — обрадовалась она и захлопала перчатками.
Свет потух, в глубине зала засветилась сцена с конферансье, поздравляющим Бебу.
— Господа, сегодня празднует свой день рождения наша звезда, Беба Мазеппо!
Грянули овации, оркестр заиграл Happy birthday, Бебу внесли на сцену.
— Желаем тебе, чтобы твои мечты исполнились. За те незабываемые мгновения, которые ты даришь нам каждый вечер своим искусством, позволь от имени гостей Кабаре преподнести тебе вот этот пустячок. — Растроганный конферансье вынул спрятанного за спиной плюшевого кенгуру. Беба поцеловала игрушку и прижала к себе.
— Беба, Беба, — скандировали, аплодируя, толпящиеся у сцены американцы.
— Надеюсь, — шепнул в микрофон конферансье, — ваши руки способны не только хлопать. — Он указал на пустую корзину из-под цветов.
Вскоре зрители наполнили ее банкнотами. Беба сошла со сцены, помахивая корзинкой и прижимая к себе кенгуру.
— Мне хочется спать, отвези меня домой, — попросила она Фридерика, готового исполнить любое ее желание.
— Наша спящая курвавица, — прошипела следящая за Гиги Лейла, наблюдая триумфальный выход артистки, сопровождаемой почитателями.
К пытающейся спрятать свой внушительный бюст за узкой колонной Лейле подошел Джонатан.
— Mia bella donna, — он обнял ее в знак приветствия. — Сон есть жизненная необходимость, особенно для артистов. — Он посмотрел на толпу любопытных, спешащих вслед за Бебой. — Сон необходим по той простой причине, что он является не отдыхом, а наркозом после яви без обезболивания. Невозможно функционировать круглые сутки без анестезии. Я ведь не ошибся, правда? — Джонатан посмотрел в неестественно расширенные зрачки Лейлы. — Меньше успокоительных пилюль, больше воздуха и движения, — он потянул ее за руку к выходу.
Лейла вонзила каблуки в перепачканный ковер.
— Пойдем, Гиги сюда уже не вернется, — Джонатан преодолевал ее сопротивление. — Ты ведь не хочешь оставаться до утра в этом заплесневелом погребе.
Лейла позволила себя вывести в надежде что-нибудь еще услышать о Гиги.
— Он обо мне думает? Хочет вернуться? — спрашивала она, плача.
— Лейла, спокойно. — Джонатан садился с ней в пойманное на перекрестке такси. — Дай Гиги время все обдумать, не следи за ним, не забрасывай письмами, не звони. Вы расстались несколько месяцев назад, так?
— Бууу, — утвердительно зарыдала она.
— Чтобы вы были вместе — ведь вы не вместе, — он должен к тебе вернуться, но чтобы это сделать, сначала он должен от тебя по-настоящему уйти. Оставь его в покое на время.
Лейла решительно вытерла глаза, после чего снова заплакала.
— Не понимаю. Он ненормальный, я его выгнала из дому, и он в самом деле ушел. — В поисках платка Лейла выронила из сумочки коробку таблеток. — Я смертельно* больна, — похвасталась она. — Врач мне прописал, — она потрясла таблетками.
— Не драматизируй. — Джонатан осмотрел почти пустую коробку из-под успокоительного.
— Думаешь, я притворяюсь? — Лейла подтянула сползающую короткую кожаную юбочку. — У меня три дня страшно болела голова. Врач послал меня к специалисту по голове, ну, к психиатру, после того как выяснилось, откуда эта боль.
— И откуда же? — вежливо заинтересовался признаниями Лейлы Джонатан.
— Я сама догадалась. Анализы, медицинские обследования никуда не годятся. Пустая трата времени и денег. Обычно у меня очень тяжело проходят месячные. Я внимательно осмотрела окровавленную прокладку и выковыряла из нее какие-то странные кусочки тканей. Пригляделась к ним как следует и поняла, что из меня вытекают куски мозга.
Такси резко затормозило перед домом Лейлы. Они вышли и исчезли в темноте, в темноте, в которой видна только темнота.
*
*Если возможны жизнь и смерть, то все в жизни возможно. Даже то, что ваш ангел-хранитель — педик, или что эльфы и гномы существуют — конечно, на собственный страх и риск и при условии, что не надламывают* парадигмы действительности, потому что если надламывают, то кто-то должен потом усердно латать этот пробитый заслон против нигилизма, но кто? Единороги своим стертым рогом? Сирены? Сирены вымерли от химических моющих средств, нарушивших биологическое равновесие, потому что сиренами становились когда-то красивые девушки, которые не подмывались.
