Ему хотелось выть от ярости. Да проклянет Аллах шаха, который не пожелал слушать, не пожелал ждать, которому двадцать лет назад не хватило ума раздавить в зародыше мелкое восстание, поднятое муллами, и отправить аятоллу Хомейни в преисподнюю, как я советовал, и который поставил под угрозу достижение такого положения вещей, при котором мы бы неоспоримо, непобедимо и неотвратимо держали бы за горло весь мир за пределами России, царской или советской – нашего настоящего врага.
Мы были так близко: США ели у нас с рук, ублажали нас и совали нам в руки свое самое современное оружие, умоляя нас играть в заливе роль полицейского с большой дубинкой и таким образом подчинить себе подлых арабов, впитать их нефть, сделать вассалов из них и их засиженных мухами, гнусных суннитских эмиратов от Саудовской Аравии до Омана. Мы могли бы подмять под себя Кувейт за один день, Ирак – за неделю, саудовские и эмиратские шейхи бросились бы спасаться в своей пустыне, вопя о пощаде! Мы могли получить любые технологии, какие только душе угодно, любые корабли, авиацию, танки, оружие – только попроси. Даже бомбу, клянусь Аллахом! – наши реакторы германского производства сделали бы нам ее!
Мы были так близко к исполнению воли Аллаха, мы – шииты Ирана с нашим непревзойденным интеллектом, нашей древней историей, нашей нефтью и нашим господством над Ормузским проливом, которые в конце концов должны были поставить всех людей левой руки на колени. Так близко к тому, чтобы получить Иерусалим и Мекку, контроль над Меккой – святая святых.
Так близко к тому, чтобы быть первыми на Земле, исполнить наше заветное право, а теперь, теперь все висит на волоске, и нам приходится начинать сначала, снова хитрить и обводить вокруг пальца этих сатанистских варваров с севера – и все из-за одного человека.
Иншаллах, подумал он, и часть его гнева улетучилась. Но и в этом случае, не будь в комнате Мзитрюка, он бы рвал и метал, и избил бы кого-нибудь, не важно кого. Но Мзитрюк был здесь, и с ним надо было разбираться, устраивать проблемы Азербайджана, поэтому он подчинил себе свой гнев и задумался над следующим ходом. Его пальцы подобрали последний кусочек пахлавы и отправили его в рот.
– Ты бы хотел жениться на Азадэ, Петр?
– Ты пожелал бы меня, который старше тебя, себе в зятья? – спросил тот с презрительным смешком.
– Если бы на то была воля Аллаха, – ответил хан с выверенной долей искренности и улыбнулся про себя, ибо заметил искру, вдруг вспыхнувшую в глазах своего друга, искру, которая тут же погасла. Стало быть, подумал он, едва увидев ее, ты ее захотел. Теперь, если бы я действительно отдал ее тебе, когда с этим монстром будет покончено, что бы это мне дало? Много всего! Ты – завидный жених, ты влиятелен, политически это было бы мудро, очень мудро, и ты бы вколотил в нее ума и поступал бы с ней так, как с ней следует поступать, а не как этот финн, который с нее пылинки сдувает. Ты был бы орудием моей мести ей. Преимуществ много…
Три года назад Петр Олегович Мзитрюк стал владельцем огромной дачи и земель, принадлежавших его отцу – тоже старому другу Горгонов – недалеко от Тбилиси, где Горгоны в течение поколений поддерживали очень важные деловые связи. С тех пор Абдолла-хан очень близко узнал его, останавливаясь на этой даче во время своих многочисленных деловых поездок. Он обнаружил, что Петр Олегович, как все русские, был скрытен и информацией делился скупо. Но, в отличие от большинства, был всегда готов помочь, держался крайне дружелюбно и был могущественнее любого советского функционера, которого он знал: вдовец с дочерью, вышедшей замуж, сыном, который служил на флоте, внуками – и редкими привычками. Он жил один на этой огромной даче, за исключением слуг и странно красивой, странно злобной русской евроазиатки по фамилии Вертинская, женщины лет под сорок, которую он показал ему дважды за эти три года, почти как уникальное сокровище из частной коллекции. Она показалась Абдолле-хану отчасти рабыней, отчасти пленницей, отчасти собутыльницей, отчасти шлюхой, отчасти садисткой, отчасти дикой кошкой.
– Почему ты просто не убьешь ее и не покончишь со всем этим, Петр? – спросил он его однажды после дикой, яростной ссоры, вспыхнувшей за столом, когда Мзитрюк настоящей плеткой погнал ее из комнаты, а женщина плевалась, ругалась, царапалась и дралась, пока слуги не выволокли ее вон.
– Нет… пока еще нет, – сказал тогда Мзитрюк; его руки дрожали, – она слишком… слишком ценная вещь.
– А, да… да, теперь я понимаю, – ответил Абдолла-хан, тоже испытывая возбуждение; почти то же самое он чувствовал по отношению к Азадэ – нежелание выбросить такой предмет, пока она не была подчинена его воле окончательно, по-настоящему унижена, пока не ползала у ног, – и он вспомнил, как позавидовал Мзитрюку, что Вертинская была наложницей, а не дочерью, и поэтому окончательный акт мести с ней можно было довести до конца.
Будь проклята эта Азадэ, подумал он. Будь проклята за то, что оказалась живым воплощением своей матери, которая доставляла мне такое наслаждение, за то, что постоянно напоминает мне о моей утрате. Она и ее проклятый брат, оба – копии своей матери лицом и манерами, но не по качеству, ибо та была подобна гурии из Эдемского сада. Я-то думал, что оба наши ребенка любят и почитают меня, но нет, едва Нафала переселилась в рай, их подлинная сущность вышла наружу. Я знаю, что Азадэ планировала со своим братом убить меня – разве у меня нет доказательств этого? О Аллах, как бы я хотел избить ее так же, как Петр избивает свою немезиду, но я не могу, не могу. Каждый раз, когда я поднимаю на нее руку, чтобы ударить ее, я вижу перед собой свою возлюбленную. Да проклянет Аллах Азадэ на веки вечные…
– Успокойся, – мягко проговорил Мзитрюк.
– Что?
– Ты выглядел таким расстроенным, мой друг. Не волнуйся, все будет хорошо. Ты найдешь способ изгнать ее из себя.
Абдолла-хан тяжело кивнул.
– Ты знаешь меня слишком хорошо. – Это так, подумал он, приказывая принести чаю себе и водки Мзитрюку, единственному человеку, с которым он чувствовал себя легко.
Интересно, кто ты на самом деле, думал он, наблюдая за ним. В прошлые годы, еще при жизни твоего отца на даче, где мы познакомились, ты говорил, что приезжал туда в отпуск, но никогда не говорил, откуда именно или где ты работал, и мне так и не удалось это выяснить, как я ни старался. Поначалу я полагал, что это была Красная Армия, потому что однажды, напившись, ты сказал мне, что был командиром танка во время Второй мировой, прошел от Севастополя до Берлина. Но потом я изменил свое мнение и подумал, что ты и твой отец относились скорее к КГБ или ГРУ, потому что никто в целом СССР не удалялся на покой на такую дачу и с такими землями в Грузии, лучшем месте во всей империи, если не располагал особыми знаниями и влиянием. Ты теперь говоришь, что вышел на пенсию, – чем же ты занимался?
Экспериментируя в первые дни, чтобы установить объем влияния Мзитрюка, Абдолла-хан упомянул однажды тайную ячейку коммунистической партии Туде в Тебризе, которая готовила заговор с целью убить его; он хотел бы, чтобы ячейку ликвидировали. Это было правдой лишь отчасти; подлинная причина заключалась в том, что сын человека, которого он тайно ненавидел, но на которого не мог напасть открыто, входил в состав этой группы. Не прошло и недели, как все их головы торчали на кольях рядом с мечетью с табличкой ТАК ПОГИБНУТ ВСЕ ВРАГИ АЛЛАХА, и Абдолла-хан пролил холодные слезы на похоронах и хохотал наедине с собой. То, что Петр Мзитрюк имел власть уничтожить одну из их собственных ячеек, было проявлением подлинной власти, а также, как знал Абдолла-хан, являлось мерилом его собственного значения для них.
