Моржов смотрел на Женьку, учителку физкультуры в багдадской школе, и думал о своём плебейском вкусе. Ну и что, что он плебейский? Моржов считал, что именно плебейский вкус на рубеже XX века сломил ход мировой истории. Это деяние совершили не банкиры, тычущие сигарой в глобус, и не народовольцы, мечущие бомбы в царские кареты. Это сделали пьяные и нищие импрессионисты со своими гризетками – голыми парижаночками с недоразвитыми грудками и рыжеватым пухом между ног. (Волосатые хиппи, долбившие друг друга на замусоренных газонах Вудстока, и не подозревали, что билеты в этот театр у них были только на галёрку.) Художники и гризетки изменили сознание человечества, дали новый образ счастья, а всё остальное было лишь войной живописи и пикселей. И в этой войне, с одной стороны, изобретали ПЗС и виагру как преодоление первородного греха, а с другой стороны – межконтинентальную ракету как фаллическую кару за отказ признавать себя виноватыми и обязанными. А без вины и обязанностей подданных – какое же государство?
Мрачным мемориалом этой войны в перспективе улицы за кирпичным брандмауэром школы вздымалась багдадская церковь. Она была обнесена дощатым забором с колючей проволокой. Куполов у церкви не было. В здании размещалась кочегарка. Кучи угля, оставшиеся с зимы, подпирали некогда белые стены. Из верхушки обезглавленной колокольни торчала чёрная труба – словно душа казнённого грешника.
Похоже, что война пикселей и живописи бушевала как раз в Багдаде. Райончик казённых и частных доходных домов для сознательного пролетариата построили перед Первой мировой. В то время кровавое самодержавие задумало превратить город Ковязин в узловой центр Транссибирской и Северной железных дорог. Здесь возвели вокзал, паровозоремонтные мастерские и посёлок для железнодорожников. Посёлок со временем и превратился в Багдад.
Он всегда словно бы пребывал в глухой осаде, в глубокой обороне, а потому и вид имел соответствующий. Водопроводчики – как вражеские диверсанты – взрыли его горбатые улицы на склонах Семиколоколенной горы. Всюду были ямы – как воронки после авианалёта и канавы – как окопы, траншеи и ходы сообщения. Краснокирпичные дома облупились, будто по ним жарили шрапнелью. Чердаки зияли выбитыми окнами, точно там таились пулемётные гнёзда. Баррикадами, дзотами и бомбоубежищами громоздились сараи, гаражи, пристройки, заборы. Дымились печки. Даже машины, что катались по Багдаду – драные «Жигули» или мятые иномарки, – язык не поворачивался назвать «ворованными»; они казались скорее боевыми трофеями.
Нравы тоже были предсказуемы. Моржов не мог утверждать, что всё здесь дышало ублюдочной агрессией, нет. Хотя Щёкин, который в детстве четыре года жил на Багдаде, утверждал, что за каждое лето менял по три черепа. Щёкин, любитель всё переименовывать, назвал Багдад ковязинским графством Дебошир. А Моржов смотрел глубже. На Багдаде, как в действующей (пусть отчасти и партизанской) армии, все обитатели по отношению друг к другу, к местной шпане, к местным бандюкам, к событиям местной истории и к институту русской зоны вообще находились в строго иерархической, субординационной, сложноподчинённо-сложносочинённой системе покруче русского синтаксиса. Чужак был обречён на гибель не потому, что был чужаком, а потому, что слишком трудно и хлопотно было определять его место в сложившемся сочетании авторитетов. Убить – проще. Здесь вообще у жизни был свой ценз, и тяжесть преступления определялась платой за него. Укокошить за сто тысяч – большой грех, не каждый и решится. Прихлопнуть за пятьсот рублей – не проблема; на пятьсот рублей много не нагрешишь. Убить бесплатно – ненаказуемо.
Моржов и с Женькой-то познакомился только благодаря нравам Багдада. Это случилось вскоре после того, как Моржов из чертогов Дианки катапультировался к Дашеньке. Той знаменательной ночью Моржов сошёл с электрички и от вокзала пошагал к Дашеньке напрямую – через Багдад. Сразу за спуском с перрона на него напали три каких-то недоноска. Сначала Моржов сражался, а потом его (разумеется, сзади) отоварили по башке доской, и он упал в лужу. Недоноски принялись было пинать его и прыгать на нём, но вдруг их разогнал какой-то властный женский мат. Моржов вскочил и хотел погнаться за недоносками, чтобы оторвать голову хотя бы одному, но женщина остановила и его тоже. Спасительницей Моржова была Женька. Она деловито осмотрела повреждения Моржова и повела к себе домой на ремонт.
Потом Моржов спрашивал у Женьки:
– А ты что, не боялась под замес попасть?
– Чего мне бояться? – фыркала Женька. – Эти уроды – все из спортсекций, где я гимнастику веду. Я их всех знаю. Если они на меня рыпнутся, мои дерьминаторы их назавтра же и зароют.
«Дерьминаторами» Женька презрительно называла своих многочисленных багдадских мужиков.
– А трахаться с человеком, которого ты только что из лужи достала, – это тоже у тебя в порядке вещей?
– Ты думаешь, я не знала, кто ты? Я двадцать раз приводила своих кружковцев в МУДО на экскурсию в выставочный зал. Там тебя и видела. А девки ваши всё про тебя рассказали, пока ты лекции читал.
Дома Женька включила титан и нагрела Моржову ванну. Моржов разделся и погрузился в горячую воду, а Женька сунула его мокрую и грязную одежду в стиральную машину. Моржов весь был переполнен адреналином и тестостероном. Когда Женька увидела это, она сама всё сняла и залезла к Моржову. Потом они познакомились.
– Свободны! – объявила Женька своим физкультурникам и пошла к Моржову.
Она чмокнула его в щёку, потрепала по волосам и присела рядом на скамейку.
– Сколько мы не виделись – почти год? – спросила она.
– Примерно, – согласился Моржов. – Я тебя искал. Записки в дверь тебе совал, в школу заходил…
– Я замужем была, – просто объяснила Женька. – Уезжала из Ковязина.
– Я уже в курсе. А сейчас как?
– Развелась.
– По тебе не видно… – хмыкнул Моржов. Женька всегда говорила ему, что хочет выйти замуж за богача, развестись и по суду получить половину денег. Другого способа всплыть из нищеты, сохранив свободу, она для себя не представляла. Но, судя по тому, что она опять в Багдаде и опять ведёт физкультуру в школе, в этот раз программа не сработала.
– Не за того замуж выскочила, – пояснила Женька. – Он, сука, богатый, да какой-то из блатных. Пообещал мне такое со мной сделать, если я в суд подам, что никакие дерьминаторы не спасут.
– Сочувствую, – сказал Моржов, хотя ни фига не сочувствовал.
Ему нисколько не жаль было Женьку со всей её откровенно свинской политикой. Да Женька никогда и не нуждалась в жалости. Так орать и колотиться, как она орала и колотилась под Моржовым, никто из моржовских подружек не умел даже хотя бы наполовину. Но столь бурное Женькино наслаждение казалось Моржову вполне достойной компенсацией Женькиной бедности, и соболезновать Женьке Моржов не мог. Своим темпераментом Женька срубила все чувства Моржова, кроме желания трахаться.
– Я думала, этот Петрович нормальный, – рассказала Женька, глядя куда-то в облака за ржавые крыши Багдада. – Такой обычный папик. Часики «Роллекс», пузико, лысинка… Он был спонсором нашей команды по кёкушинкай. Я из себя ему эдакую золушку состроила, глаза не поднимала…
