— Ну, если ты спрашиваешь, то я бы сказал так, — ободрился Отличник. — Надо жить, чтобы в твоей жизни истина была.
— А как? Чего делать? Творить?
— Конечно, и творчество… — кивнул Отличник. — Но не только. Дар — это не только творчество, но и любовь, познание, добро…
— А я, может, с этой точки зрения богаче вас всех живу, — усмехнулся Ванька. — У меня одна только Лелька чего стоит. Ну а творчество… Что поделать, если бог обделил…
— Зачем ты так говоришь? — спросил Отличник. — Мне ведь и Леля, и Игорь рассказывали… Ты же врешь, и в первую очередь себе.
Ванька помолчал, ерзая на стуле.
— Я, харя, наверное, очень талантливый человек, — нелогично заметил он. — Я ведь музыку хорошо понимаю, сам играю, стихи пишу… То есть раньше писал. Хорошие стихи. А из-за этого облучения все бросил. Ни к чему.
— Почему это? Боишься не успеть? Так ведь это глупо, Ванька.
— Нет, тут дело не в боязни не успеть. Просто, харя, талант — это всегда больше, чем один талант. Это еще и какое-то вечное напоминание себе о своей смерти. Без этого таланта не бывает. А у меня, как я узнал про облучение, отсохло это напоминание, и от таланта ничего не осталось. Потому и пью, что тоска.
— Опять ты врешь, Ванька, — устало сказал Отличник. — Как начинаешь про себя говорить, так и врешь. Почему это ни у кого в такой ситуации ничего не отсыхает, а у тебя отсохло? Не хочешь — не говори, сам разговор затеял, а вранье твое мне ни к чему.
Ванька достал мятую сигарету, расправил ее и закурил.
— Видишь ли, отец, — начал он. — Я не могу принять твоего «дара», потому что это слишком много для одного человека. Человек — скотина мелкая, в него все сразу не влезет. Для меня в себе главное — творчество, а на все остальное я положил. Я бы творчеству в жертву все, что угодно, принес — ничего не жалко. Тем более что и нет ничего. И космосу важно только творчество, а все остальное — пофиг. И у космоса, и у человека самая важная работа — созидание. У человека нет никакого иного созидания, кроме творчества. Дома ты строишь или каналы копаешь — это фигня, все развалится через тысячу лет, и будет пустыня. А вот дух человеческий собою увеличивать — это уже стихия. Творчество — оно не арифметическая, а геометрическая прогрессия. Ты не одну частичку к сумме прошлого добавляешь, а всю сумму на себя умножаешь. От этого дух человеческий на целую степень возрастает. Поэтому в творчестве каждый человек соразмерен с космическими масштабами и одной с космосом истиной пронзен. Творчество — это инстинкт истины в человеке. Общей, вселенской истины созидания. Только я вот чего боюсь, харя. Ну, начну я сочинять. А как сочиню я чегонибудь хорошее, так вся моя важность для космоса кончится и меня на свалку. Когда знаешь, как это случится, сильно страшно становится. А я жить хочу, отец, хочу быть на земле. Но опять же бес-то искушает, поэтому и напиться надо. Пьяным ничего не сделаешь, это точно. Я уже пробовал.
— Ты же говорил, что тебе ради творчества жизни не жалко…
— Вот ты, харя, ночью мимо кладбища ходил? — разозлившись, спросил Ванька и бросил на стол потухшую сигарету.
— Ходил.
— Почему?
— Дорога вела.
— А на могилке посидеть не тянуло?
— Не тянуло.
— А что так?
— Страшно.
— Вот и мне умереть страшно. Жить хочется, но жизни не жалко, а умирать очень страшно. Жизнь — фарс, но смерть-то ведь не фарс. К тому же тут еще одна закавыка есть. Ну, сочиню я, потом заболею, а вдруг выясниться, что я дерьмо сочинил?
— Если дерьмо, то не заболеешь. Потенциал-то не израсходуешь.
— Нет, для космоса это будет зашибись, а для меня и людей — дерьмо? Ну, для меня-то ладно. Если я это пойму, то и не доделаю до конца, брошу. А если все люди скажут, что это дерьмо?
— Если никто не оценит? Ну и что, Ванька. Для себя делаешь.
— Не-ет, харя. Для себя — это когда ты себя уважаешь. А меня в жизни уже столько раз с говном смешивали, что я себя уважать не могу. Я только человечество уважать могу. Я не могу писать на необитаемом острове. Мне нужно, чтобы меня слышали.
— Боишься, что не услышат, и поэтому молчишь?
— Ну-ну, прикалывайся. — Ванька вздохнул и подобрал брошенную сигарету. — Есть у меня еще одна мысль, почему я умру, если сочиню чего-нибудь… Это уже общаги касается. Лжи тут нет, но ведь и правды сказать здесь не дадут. А творчество — это истина, значит, правда. Общага как женщина: за ложь мстит, а правды не переносит. Подумай о той дуре, которая сегодня спрыгнула, — ее же общага столкнула. Она не терпит, если чего делают честно. Я на все сто уверен, что если начну чего сочинять, так меня отсюда и выпрут. А я без общаги жить не могу. Я так уж сформировался: детство — в коммуналке, это общага, и армия — тоже общага. Выгонят отсюда — я помыкаюсь чуток и вены себе перережу. Поэтому и нельзя мне здесь творить. А как с желанием бороться? Тоска, как по родине тоска. Дай денег на пазырь, отец.
— Не разжалобишь, Ванька, — ответил Отличник. — Не дам. Явишься на студсовет пьяным — и выселят. Сам же этого не хочешь.
— Не хочу, — покорно согласился Ванька.
— Тогда пойдем.
— Ладно, — помолчав, согласился Ванька. — Уломал… Только, отец, ты не говори никому про облучение, — вдруг попросил он и с досадой добавил: — Зря я тебе растрепал!..
Отличник, вконец измученный событиями сегодняшнего дня, вернулся в двести четырнадцатую и сразу свалился спать. Вечером его растормошил Игорь.
— Отличник, подъем, — говорил он. — Пора на студсовет.
Ванька, который тоже отсыпался, пока спал Отличник, сидел на своей койке, обхватив голову руками.
— Бли-ин… — стонал он. — Башка трещи-ит… Не пойду я никуда, Игореха… Ну их всех в жопу…
Ванькина физиономия с похмелья была колбасного цвета, с мутной радужностью под глазами.
— Не раскисай, Иван, — одернул его Игорь. — Терпи. Отличник, умойся, причешись и беги в читалку нам места занимать.
Отличник поплелся умываться. Он нисколько не отдохнул во время сна и встал совершенно разбитым. Прежняя тоска сдавила его душу, и какая-то тупая боль не давала глубоко вздохнуть.
Спускаясь по лестнице, Отличник столкнулся с комендантшей.
— А-а, вот и ты, голубчик, — удовлетворенно сказала она, словно и не было их гнусного утреннего столкновения. — Ну-ка пойдем ко мне, поговорить надо.
Она привела Отличника в свой кабинет, села за стол и уперлась в Отличника подчеркнуто-жалостливым взглядом.
— Ну, скажи мне вот так, по-честному, один на один, — предложила она, — что там было у моего мужа с той девочкой?
— Что утром говорил, то и было, — стоя, глухо ответил Отличник.
— Будто она его любовницей была? — саркастически спросила комендантша. — Да с чего ты взял?
