— Твои знакомые? — спросил я Гузель. — Вместе учитесь или друзья?
— Так, — нехотя ответила она. — Тот длинный сегодня угощает.
Я внимательно смотрю на нее. Она — на меня.
— Уйдем отсюда, — прерываю я молчание.
— Хорошо, — соглашается она.
Ресторан корчится в объятиях сумасшедшего рока, а вместе с ним и его угоревшие завсегдатаи. Кое-как пробираемся между танцующими. Выходим… Большие глаза девчонки в темноте кажутся страшными и недоступными.
— Ты на меня за что-то обиделся? — вдруг доносится звук ее голоса.
— За что? — тихо недоумеваю я и не замечаю, как уже обнял Гузель. — У тебя был кто-нибудь? — с замираньем шепчу я.
— Нет…
Стремительно льнут губы, а моя страсть к этой девчонке превращается во что-то большее.
— Уже поздно, — говорю я, как-то по-отечески гладя ее волосы.
Гузель обвивает меня руками и пристально смотрит в глаза.
— Ты меня уже не приглашаешь… к себе? — спрашивает она выдохом и опускает глаза, замерев в напряжении.
Мне кажется, она сейчас заплачет, я полон благородства, рисуюсь уже больше сам перед собой. У нее на глазах блестят слезы и во взгляде сквозит благодарность… или (мне вдруг показалось) недоумение?… Последний долгий поцелуй, нет ни откровенности, ни страсти, прощаемся навсегда, неизвестно зачем встретившись…
* * *
Лоснящаяся от безделья рожа швейцара зырила на меня с нескрываемым злорадством.
«Ну что, мальчишка, пролетел? — таращились на меня его заплывшие глазенки. — Вот и меня „капусты“ лишил».
Не успел я зайти к себе в номер, как телефон забился в продолжительных конвульсиях.
Звонил Виктор Левшин, или попросту — Витюшка, как он сам любил представляться. Витюшка работал в «черном» на сцене и администратором, был выше среднего роста, несколько худоват, его лицо казалось продолговатым и узким, с длинными густыми черными волосами, пушистые усы свисали над суетливым ртом, нос после одного курьезного случая нахально и крупно глядел чуть вправо. На жизнь Витюшка смотрел исключительно из окон ресторана, который был его домом, обслуживающий персонал — родней, а посетители — благосклонными зрителями, сквозь пальцы взирающими на его самые дурацкие выкрутасы. Обидеться на него было невозможно, Левшина тут же прощали, любили и уводили.
Короче, это был мой друг, который в любой момент мог меня предать, за кабацкую шлюху бросить в беде, оклеветать и тут же отречься от своих слов. Он это знал прекрасно, так же, как и я. Что и говорить, дружба — прекрасная штука, особенно когда знаешь, на что способен друг.
Сейчас этот неугомонный орал в трубку, чтобы я был готов к встрече.
— Что надо? — спросил я, открывая дверь. Рядом с Витюшкой, обняв его за талию, стояла накрашенная толстая девица, в которой я без труда узнал Люси из ресторана.
— Один? — удивился Левшин. — Не понял, ты же с крошкой ушел.
— Не твое дело, — оборвал я его.
Люси поставила на стол коньяк и вынула из сумочки бутерброды. Она то и дело над чем-то смеялась, не выпуская сигарету изо рта. Я молча смотрел на приготовления. Потом перевел взгляд на коньяк и подмигнул Левшину. Витюшка довольно рассмеялся. Все ясно — обычный вариант подкрутки: «Не каждый день с артистами встречаешься, давай колись!»
— Не скучно одному? — спросила Люси. — Куда ж ты Гульку дел, не пошла, что ль?
— Тебе какое дело?! — обозлился я. — Рано девчонке по кабакам да по гостиницам шляться!
— По кабакам, по гостиницам! — зашлась она смехом. — Это Гулька-то?!
Люси прямо выворачивало от смеха. Я начал понимать причину ее веселья. Ужасно захотелось врезать ей затрещину.
Витюшка и Люси, не обращая на меня никакого внимания, принялись целоваться взасос. Я налил себе стакан коньяка и залпом выпил. Потом еще, еще…
Кто— то дышал перегаром в самое лицо, и жаркие слезы сначала жгли щеки, а уж потом медленно стекали вдоль моей шеи ручейком несчастья на грудь. Чьи-то пальцы иступленно и жадно метались и запутывались в моих волосах, а в ушах стоял стон, мольба:
— Евгеша, милый, ну скажи… скажи еще…
— Прочь! — взвыл я, вскакивая с кровати и отталкивая от себя призрак.
А это был не призрак и не виденье… просто официантка Люси.
— Ну скажи мне еще раз, ведь я этого больше никогда не услышу! — схватила она меня за ноги и прижалась к ним мокрым лицом.
— Что сказать?! — орал я.
— Скажи мне, что ты меня любишь…
Она сорвала с ушей золотые клипсы, вырвала с мясом бесформенные золотые болванки с пальцев и теперь протягивала мне целую пригоршню золота. — Скажи… что тебе стоит? Я тебе все отдам…
Этот кошмар длился еще несколько минут. Потом она спрятала золото в сумочку и торопливо оделась. Закурила и равнодушно посмотрела на меня.
— Испугался?
— …
— Слушай, — произнесла она дрожащим голосом, выгребла из сумочки украшения и подбросила их на ладонях. — Здесь несколько тысяч. За одно только слово. У вас же рубля за душой никогда не бывает, у артистов, а я тебе сразу несколько тысяч! Соглашайся! Скажи мне, что говорил сегодня ночью, и это золото — твое!
Я измученно молчал.
— Кого же ты так любишь, милый? — прошептала она, внимательно вглядываясь мне в глаза. — Еще ни один кобель не сказал мне за всю жизнь и сотую часть тех слов, которые ты сегодня наговорил. Какая она счастливая… А кто же мне скажет хоть одно ласковое слово! Да что я, не человек?! Неужели я не имею права на счастье! Ты даже за золото испугался сказать всего-то одно слово… люблю! — упала она в истерике. — Всего-то пять букв…
В тот же день я заехал Витюшке в ухо, хотя явно был неправ. Сам его выгнал, хотел открыть незнакомому человеку душу. Открыл…
* * *
Я познакомился с Пухарчуком, когда ему было двадцать лет. Он уже выступал на сцене три года и изрядно поднаторел в своей роли. Как ни странно, заключение врачей: «закрытая зона роста» — осталось только на бумаге. Словно в насмешку гипофиз подбрасывал Женьку из года в год подачку, а за несколько последних месяцев он так вырос, что от Закулисного его отделяло сантиметров пятнадцать.
— Это же не лилипут! — грохнул себя по животу от удивления Закулисный. — Это же… черт знает что такое!
Собравшиеся в сентябре после трехмесячного перерыва артисты «Мойдодыра» удивленно разглядывали своего собрата по искусству. Это уже был не тот Женек, которого они знали, а что-то округлившееся, повзрослевшее, да еще и с заметным брюшком.
Закулисный стоял и не находил слов, чтобы выразить свое возмущение. Здесь была ярость и на негодяев-врачей, которые надули его и подсунули дефективного лилипута, и на Женька, который знал, что растет, но никому об этом не говорил, и на самого себя, что не предусмотрел этого: были же раньше случаи.
