– Красивая чашечка. Ваша?
– Что значит – «ваша»? – вспыхнула Валентина. – Это и квартира моя, и все вещи в ней.
Дзюба очень удивился.
– Да разве? – протянул он. – Если вы пантелеевская полюбовница, то вашего тут ничего нет, а все награбленное у других людей. Он ведь небось подарил, Ленька?
– Вас не касается, пока я не арестованная. Поставьте на место.
Дзюба водрузил чашечку обратно на полку, прикрыл дверцу буфета и вернулся на диван. Валентина то садилась на стул возле стола, то принималась ходить по комнате, сжимая пальцы, то вдруг подходила к окну.
– От окошечка отойдите, – распорядился Дзюба. – Присядьте, не терзайте себя понапрасну.
Валентина опять уселась на стул.
– Может, чаю вам сделать? – спросила она вдруг.
Красноармейцы от чая не отказались, а Дзюба отказался.
– Если вы их отравите, гражданочка, так хоть я в целости сохранюсь и смогу предъявить вам обвинение, – объяснил он.
Валентина некрасиво, пятнами, покраснела и вышла за самоваром. Один из красноармейцев проследовал за ней – проследить, чтобы «мадамочка не озоровала».
Скоро оба возвратились, и действительно с самоваром. Валентина немного взбодрилась, огрызаться перестала. Приготовила чай.
Дзюба действительно пить не стал. Отмечал про себя, что женщина держится без страха, уверенно. Хозяйкой себя ощущает. Хозяйкой в собственном доме.
Это наблюдение кое-что прояснило Дзюбе касательно нрава самого Леньки Пантелеева. Дзюба считал, в полном соответствии с устаревшим подходом к жизни, что каков мужчина, такова при нем и женщина. Взаимосвязь, как говорится, прослеживается однозначная.
– А что, Валентина Петровна, – заговорил Дзюба между делом, – ваш Леонид Иванович – он много пьет?
– Чай он пьет, – резко ответила она. – Ясно вам?
– Да я ведь не про чай спрашивал.
– Знаю я, о чем ваши вопросы, – сказала Валентина. – И отвечаю на них как умею, прямо и без лжи.
– Что, и не обижает? – добродушно цеплялся Дзюба. – Неужели ни разу не обидел? Да быть такого не может…
– Нет, не обижает, – отрезала она. – Леонид Иванович никого из своих никогда не обижает. И я ему, между прочим, не полюбовница, как вы изволили предположить.
– Вот как? – удивился Дзюба. – А мне-то разное дурное про вас и Леонида Ивановича подумалось. Испорченный я человек! Мадамочка из вас привлекательная, по возрасту очень даже молодая, а Леонид Иванович тоже ведь мужчина не старый. А уж как в товарища Чмутова пальнул – сразу видно, горячая кровь. Вполне для вас подходящий субъект.
– Буржуазное ваше рассуждение, – сморщила нос Цветкова. – Мне Леонид Иванович как брат, и квартиру эту я для него держу, чтобы ему было где переночевать, если придется.
– А где его дом? – спросил Дзюба, разглядывая потолок. – Настоящий дом. Где он живет?
– Настоящий дом? – Валентина вдруг рассмеялась. – Да весь Петроград ему дом! Он на одном месте два раза-то и не ночует.
– Сегодня ждете его?
– Я его всегда жду, для того и живу здесь, – ответила Цветкова. – Вы что думаете, какой он?
– Он убил человека, – сказал Дзюба. – И многих ограбил. Я так думаю, что он опасный субъект.
– Грабил он все больше буржуев недорезанных, а убил – что ж, ведь как на зверя на него накинулись, со всех сторон затравили – как тут не выстрелишь!
– Вы подробности того дела откуда знаете?
– Да из газеты… Его самого не спрашивала.
– А почему вы, Валентина Петровна, Леонида Ивановича о его делах не спрашиваете? Боитесь? – Дзюба прищурился.
– Я его не боюсь, – ответила она, тряхнув кудряшками, – потому что он ко мне ласковый. А не спрашиваю – так ведь незачем. Что надо, я и так про него знаю.
– А чего не надо – то тоже знаете, но содержите в глубоком секрете?
– Чего не надо – того и не надо, – отрезала Валентина.
После этого Дзюба замолчал и долго, долго ее рассматривал. И неожиданно ему как будто сама собой предстала вся эта Валентина как она есть, без всякого снисхождения или сокрытия. Он увидел ее скучное детство и голодную революционную юность, Леньку увидел, который показал ей сказку: богатые платья, рестораны с танцами, невиданные лакомства. После череды серых, опасных, тяжелых на руку и всегда пьющих мужчин – Пантелеев, от которого она не ждала ничего плохого. Никогда не ждала. Улыбчивый, подарки дарит, ничего взамен не требует.
Такая, конечно, Леньку не сдаст.
Дзюба опустил веки, задумался. А сколько еще по городу таких Цветковых, которых Пантелеев вытащил из грязи обывательского прозябания? Преданных ему по гроб жизни? Дзюбу жуть пробрала – аж дыхание перехватило.
Когда он открыл глаза, Валентина сидела в прежней позе за столом и все еще улыбалась. Один красноармеец наставил на нее револьвер, другой приподнялся.
В замке скрежетал ключ.
Дзюба вытащил маузер, бесшумно встал и придвинулся к двери, выводящей в коридор.
Там слышны были шаги. Спокойные и быстрые. Человек пришел домой, уверенный в том, что его ждут, что ему будут рады. Валентина расслабленно молчала. Моргала, поглядывая то на револьвер, то на дверь.
И только когда дверь в комнату шевельнулась, Цветкова вдруг выгнулась на стуле дугой и закричала пронзительно:
– Леня, беги!
Дзюба толкнул дверь ногой, ударив стоявшего в коридоре человека, и вырвался из комнаты. Ленька отпрыгнул к противоположной стене коридора, затем метнулся к входной двери, и на миг между Ленькой и Дзюбой очутилась толстенная шуба, висящая на вешалке. Дзюба выстрелил и пробил в шубе дыру. Ленька уже перепрыгивал через ступеньки и несся на улицу.
Красноармеец, угрожавший Цветковой, прошипел нехорошее слово. Валентина вцепилась в его руку, повисла на локте:
– Нет!
Выстрел раздался, очень громкий, и бессмысленно разнес люстру.
Отшвырнув Цветкову, красноармеец выскочил из комнаты вслед за Дзюбой. Третий устроился возле окна, готовый стрелять в Пантелеева, когда тот появится на мостовой.
Но Леньки он так и не увидел. Тот, несомненно, догадывался о подобном маневре и потому стелился вдоль самой стены. Красноармеец выглянул подальше. Цветкова с криком подскочила к нему и попыталась вытолкнуть его из окна. Пришлось ему развернуться и утихомиривать женщину.
– Пусти! Урод! Пусти! – кричала та, разом растрепавшаяся, страшная, с размазанным до подбородка ртом.
Красноармеец повалил ее на диван, стянул ей руки поясом от ее халата. Она извернулась и попыталась его укусить.
– Вот ведь бешеная, – сердился красноармеец, придавив к дивану коленом дергающуюся Валентину. – Искалечу, не дергайся. Да тише ты, дура!
