Она стояла посреди бескрайнего поля изумрудной шелковистой травы. Дул легкий ветерок, и тогда поле становилось морем с мягкими, ласкающими кожу волнами. Ярко-зеленым морем под васильковым небом… Мила радовалась необыкновенному, прекрасному солнечному миру с волшебными красками, самой красивой травой, самым красивым небом, самым мягким солнцем. Там же девочка увидела храм, обнесенный воздушной резной оградой. Она миновала распахнутые ворота и, услышав призывный звон колоколов, вошла в боковую калитку. На церковном дворе, слева, возвышался обелиск, без каких-либо имен или надписей. Мила застыла, пораженная страданием и болью, исходящими от темного мрамора. Сквозь пелену слез смотрела девочка на гладкий живой камень. Монахиня взяла ее за руку, подвела к огромному аналою
[72]
с раскрытой древней Книгой, почти такой же большой, как сам аналой, и начала молча водить по строчкам пальцем. Отчего-то Мила точно знала, что этой Книгой была Библия.
Женщина строго приказала:
— Читай!
Девочке сделалось не по себе. Знакомые буквы перемежались с неизвестными, не складываясь в слова.
— Я не могу, — испуганно ответила Мила и вновь горько расплакалась.
— Она так не остановится! — с досадой заметила монахиня и обратилась к кому-то невидимому: — Позовите ее…
Рядом с Милой оказалась улыбающаяся бабушка.
— Милочка, давай отойдем, присядем. — Она указала девочке на скамейку, справа от обелиска. — Внученька, не нужно плакать! Хочешь, я расскажу тебе, как здесь живу?
Не дожидаясь ответа, бабушка продолжила:
— У меня столько друзей! Ты знаешь, Милочка, я прожила тяжелую, нерадостную жизнь и никогда не любила своего дня рождения, а теперь я очень люблю праздновать его вместе со своими друзьями! Запомни, мой день рождения — девятого августа. Бабушка несколько раз, настойчиво повторила дату, но для Милы смысл слов остался непонятным, ведь день рождения бабушки приходился на тридцатое октября! И вообще, при чем здесь был день рождения? Однако, переспросить она отчего-то не решилась.
— Милочка, скажи, почему ты не выполнила мою просьбу? Пойми, ты обязательно должна обо всем рассказать маме!
Девочке сделалось ужасно стыдно.
— Бабушка, прости!
— Ничего, внученька, это поправимо!
— Бабушка, я боюсь, родители мне не поверят!
— Милочка, по-другому поступить невозможно.
— Почему?! Поговори сама с мамой! Тебя-то она точно послушает!
Бабушка вздохнула и грустно посмотрела на девочку.
— Конечно, послушает. Но я не могу!
Пока они сидели и разговаривали, Мила наблюдала за необычными рабочими в белоснежных комбинезонах, которые, то и дело взмывая в воздух, быстро и легко возводили часовню из сверкающего прозрачного камня, похожего на хрусталь.
Завороженная чудесным зрелищем, девочка не отрывала глаз от строителей. И чем дольше она смотрела, тем сильнее нарастало в ней ощущение бесконечного, ослепительного счастья. Оно прибывало и прибывало, заполняя собой все ее существо, вытесняя из памяти прежние, земные привязанности. Ничто больше в мире не имело значения, кроме единственного, всепоглощающего желания: остаться здесь навсегда…
Бабушкино лицо сделалось строгим и недовольным.
— Уходи! Тебе нельзя здесь дольше оставаться! Еще не время!
Она заставила Милу подняться и буквально погнала к калитке, подталкивая в спину.
— Запомни, мой день рождения — девятого августа, а день рождения твоего отца — девятнадцатого сентября! — повторяла и повторяла бабушка.
Девочка снова оказалась в поле, рядом с храмом. Грустно, монотонно звонили колокола. Из распахнутых ворот выходили люди в темных одеждах, с опущенными головами.
Проснувшись светлым рождественским утром, Милочка, в мельчайших подробностях, вспомнила свой удивительный сон.
На праздники мама взяла несколько дней отгулов и восьмого января договорилась о встрече со старой школьной подругой, проживающей неподалеку от Измайловского парка. Миле не хотелось ехать с мамой, но, поддавшись на уговоры, она нехотя согласилась. Поездка в гости действительно оказалась неудачной. Изнывая от скуки, девочка размышляла, для чего маминой знакомой понадобилось приглашать их к себе, после стольких лет молчания. Промучившись пару часов, они распрощались с нудной, меланхоличной Татьяной. Вечерело. Повалил густой, пушистый рождественский снег. Милочка запрокидывала голову, пытаясь на ходу поймать ртом снежинки.
— И зачем только я согласилась?! Надо было сразу отказаться! — сетовала Надежда. — Целый день потеряли!
— Мам, а я ведь предлагала не ехать.
— Конечно, ты у меня всегда лучше знаешь! Пойдем быстрей, а то я замерзла.
Девочка едва успевала за матерью, ругая, про себя, «гадкую тетку». В метро они попали в самый час пик. Поезда приходили из центра переполненными. К тому же на «Измайловской» мало кто выходил. Мама схватила Милу за руку и почти протиснулась в открытые двери, когда навстречу им из вагона, сметая всех на своем пути, ринулся невменяемый гражданин: бледный, с выпученными глазами, в съехавшей набок шапке.
— Позвольте! Позвольте! Товарищи, прошу вас, покиньте вагон! — то и дело выкрикивал он визгливым, срывающимся голосом. Люди удивленно оглядывались на мужчину и улыбались, слушая категоричные призывы чудака.
— Каков наглец! — возмутилась Надежда, вытесненная на платформу попятившимися людьми.
— Придется дожидаться следующего, — мрачно констатировала девочка, провожая взглядом уходящий поезд. Неожиданно, бетонные перекрытия станции содрогнулись от страшного взрыва. Тоннель заполнился едким дымом с запахом гари. Мама инстинктивно прижала Милу к себе, с ужасом вглядываясь в темноту. По перрону забегали взволнованные работники метро. Вскоре объявили, что пассажиров просят воспользоваться наземными транспортными средствами, так как движение поездов временно приостановлено.
На следующий день страна узнала о первом террористическом акте в истории московского метрополитена, произошедшем восьмого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.
[73]
Он унес жизни семи человек, тридцать семь получили ранения различной степени тяжести. Позже прогремели взрывы в гастрономе, на улице Дзержинского,
[74]
и на улице 25 Октября.
Остаток дня девочка слушала новости вместе с мамой, которая, время от времени, потрясенно повторяла:
— Ведь мы чудом спаслись…
