Тем более, очень часто девушка явно чувствовала сзади, оставшийся в этом болоте, ненавистный взгляд. Шура знала: там никого нет, но из подпространства явно кто-то смотрел, требовал обернуться. Этого нельзя было делать. А взгляд?.. Взгляд мог принадлежать только одной инфернальной сущности – тому, кого она родила на картине. Поэтому необходимо было заступничество батюшки, его чистые молитвы. Чувство, что это поможет восстановить утраченную энергию человеческого существования, укреплялось день ото дня. Недаром во сне несколько раз опять являлась Богородица.
Вот в монастырских вратах появились двое монахов в подрясниках, ведущие под руки женщину. Уже было довольно темно, не видно, кого сюда ведут, но когда монахи подошли ближе, Шура с удивлением и радостью разглядела Татьяну Юрьевну. Она шла не сопротивляясь, только вдруг принялась вопить чуть ли не на весь монастырский двор:
– Колька, чё пристал, Колька?! Отпусти ты меня, я к тебе не пристаю! Отпусти, Колька!
Шурочка содрогнулась, поскольку Татьяна голосила и даже издавала рык не своим, но низким мужским голосом. Наблюдать со стороны это явление было жутковато, и всё же Шура ожидала развязки – ведь недаром священники вели больную в храм. Видно, просьба девушки – оказать помощь директрисе Дома Культуры – не осталась незамеченной.
Вместе с седовласым батюшкой Николаем Гурьяновым женщину сопровождал отец Агафангел. Они молча, не отвечая на подорожные вопли, ввели её в храм. Входя, монах оглянулся и сделал знак Шуре следовать за ними. Так она и поступила.
Внутри было ещё темнее, чем утром, Вдруг под куполом вспыхнувшее огромное паникадило осветило пришедших. Шура даже непроизвольно закрыла глаза, Невесть откуда взявшееся на острове электричество поднимало настроение. Тем более, что Татьяна Юрьевна утихомирилась, не кричала, не сопротивлялась, и стояла на коленях прямо перед иконой той самой Богородицы, которую недавно разглядывала Шура.
Здесь, наверное, не принято на утренней службе электричеством пользоваться, поскольку хватало несколько тусклого, но всё-таки дневного света. А сейчас, освещённый паникадилом центральный придел собора, иконы, развешанные по стенам и колоннам, лепнина, мозаичные росписи купола – всё выглядело совсем по-другому.
Вскоре старец Николай открыл из алтаря царские врата, поклонился, повернулся к святому престолу, поднял обе руки вверх и довольно громко, но несколько неразборчиво начал читать молитву:
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну…
Шурочку в который раз удивило, что молитва эта была ей знакома. Она не могла сообразить: звучала ли читаемая молитва в храме когда-нибудь раньше и непроизвольно запомнилась ей, или ещё где-то была услышана, но прочно осталась в её сознании. Память на этот раз не обманывала.
Почему же всё было забыто, затёрто, занавешено непробиваемым пологом? Вдруг снова резкая стрекочущая боль пронзила виски, словно мутный, украшенный белой пеной сель сорвался с горного склона или неожиданная снежная лавина пыталась опять поразить сознание, превратить человеческую душу в первобытный хаос. Шура тоже упала на колени. Церковь закружилась, будто водружённая на широкий диск карусели, раскручивающий в кольцах времени всех, кто решил нежданно-негаданно покататься на нём. Сквозь купол церкви просочились жаркие солнечные лучи, да и придел церковный исчез куда-то, словно не было его.
Узкая улочка азиатского городка с невысокими домиками, украшенными плоскими крышами упиралась в стену, за которой в глубине парка пряталось здание, смахивающее на эклектический европейско-азиатский дворец, раскинувший свои каменные крылья по берегу пруда. На этот водоём Шура сразу обратила внимание, войдя в ворота, потому что в Египте это была изумительная редкость. В Египте? Конечно… но город? Как его фамилия, то есть, название? А, всё равно, сейчас можно будет у хозяйки спросить. Вон она уже на крылечке ждёт гостей. Дорожка туда шла меж выстроившихся у берега пальм, среди которых возвышались над зеленью огромные статуи. На машине всё-таки сквозь парадную шеренгу древесных и каменных статуй можно было проехать запросто, но Шура добиралась пешком, да и не известно ещё, можно ли по чужой территории гонять на какой-то машине, ведь в этом то ли сне, то ли были, автомобиля девушке никто не давал?
Дворец по фронтону своему пестрел множеством слишком толстых колонн, поднимающихся ввысь из широкой балюстрады, которая в свою очередь обрушивалась, чуть ли не до пруда каскадом мраморных ступеней. Шура снова посмотрела вверх, где на фоне колоннады из белого резного мрамора маячила фигура дамы в живописном платье красного узорчатого батиста, из-под окаймлённого подола которого выглядывали изумрудно-зелёные шальвары. Голову женщины украшал тюрбан такой же оригинальной зелени, очень похожий на мусульманский. Если бы прямо в центре тюрбана не красовалось серебряное изображение змеи, то женщину легко можно было бы назвать шахиней.
Но Шура откуда-то знала, что она сейчас оказалась в Египте. Причём, таких серебряных и платиновых змей любили цеплять в золотые короны все египетские фараоны, отдавая дань моде или священному ритуалу. Так что встречающую гостей даму с лёгким сердцем можно было назвать фараоншей. Вот только могущественных цариц в Египте никого, кроме Нефертити не было.
На фоне великорослых колонн и статуй дамочка казалась карликом. В руках она держала длинный стек, поигрывая им, словно предназначенным для встречи званой гостьи. Та, не смущаясь, поднялась на балюстраду по стекающим вниз ступеням и остановилась напротив хозяйки, тоже не отрывая от неё внимательного взгляда.
Правда, Шурочка явилась сюда не в диковинных восточных одёжках, модных в богатых африканских и азиатских городах, а в обыкновенной белой сорочке и джинсах не менее модных в совдепии, тем более среди студентов с диссидентскими амбициями. Хозяйка отметила её показную независимость, улыбнулась, кивнув приветливо:
– Мне сообщили из Каира о вашем приезде. Я жду именно вас потому, что в жизни каждый должен делать своё дело.
– Дело? – удивилась Шура. – Какое дело?
– Вы художник? Вы действительно пишете картины? – уточнила дама.
– В общем-то, да, – задумчиво ответила гостья. – Я учусь в Суриковском, пока не знаю, что из меня получится.
– Многое, – уверенно кивнула хозяйка, – очень многое будет дано вам. Поэтому я должна познакомить вас с учителем.
Дама отвела правую руку в сторону ладонью вверх, как бы показывая и приглашая в прятавшиеся за колоннами двери, ведущие внутрь дворца. Затем она, не оглядываясь, пошла вперёд, стуча тонкими высокими каблучками. Шуре ничего не оставалось, как отправиться следом за встретившей её экстравагантной женщиной.
Они вошли внутрь, в дворцовую прихожую, которая походила, скорее всего, на гостевой музейный центр. Прямо напротив дверей в прозрачной стене покоилась двухметровая фотография человека, приветствующего вошедших правой рукой с поднятыми вверх указательным и средним пальцами. Великолепный снимок за стеклом, скорее всего, сделан был довольно давно, потому как изображённый на нём человек оставил этот мир незадолго после Великой Отечественной, но «рогатка» пальцами модна и сейчас, особенно среди молодёжи.
