— Извините, моя милая, ваши воззрения так странны, что они так же подходят моему старому милому Шенверту, как трехцветное знамя, развевающееся на одной из его башен, — сказала она резко, указывая на замок. — Вы извините меня, но, слушая вас, можно подумать, что это говорит простая гувернантка, какая-нибудь Шульце или Миллер. Неужели вы так мало цените право носить блестящее имя Майнау?
— Ваше высочество, несколько недель тому назад я была графиней Трахенберг, — прервала ее молодая женщина. С гордым спокойствием произнесла она свое древнее аристократическое имя. — Мы обеднели, и на последних представителей нашего рода ложится вина за это, и тем не менее я унаследовала право гордиться геройскими подвигами и безупречным поведением моих многочисленных предков и твердо убеждена, что не оскорбляю их, думая и чувствуя по-человечески, а потому и Майнау могут быть спокойны.
Герцогиня гневно закусила нижнюю губу своими маленькими острыми зубками с перламутровым блеском, а по движению складок ее платья видно было, что она нетерпеливо топает маленькими ножками. Фрейлина и воспитатель принцев заметили эти явные признаки высочайшей немилости.
Пока Лиана говорила, Майнау стоял отвернувшись, как бы собираясь уходить, теперь он оглянулся.
— Ваше высочество, я не виноват, — стал уверять он насмешливо, прижав обе руки к сердцу. — Я, право, никакого отношения не имею к тому, что вы в старом милом Шенверте услышали такой ответ. Я как раз рассчитывал на безответную голубиную кротость. Эта особа с кротким личиком а-ля Лавальер обладает не только знаменитым именем, но получила в наследство и славный меч своих доблестных предков — он у нее на кончике языка. Я имел уже случай в этом удостовериться.
И, иронически улыбаясь, он пожал плечами. Эта блиставшая редким остроумием сцена, в которой каждое слово походило на только что потушенный огонь в кучке пороха, сопровождалась тихим плачем: храброму наследному принцу очень хотелось полакомиться своим любимым морковным соусом за ужином, а брат его плакал о своем пони, которого не увидит завтра. Как красноречиво ни уговаривал их господин Вертер, они были неутешны. Когда же он, видя гнев герцогини, хотел скорее увести их, то их жалобный дуэт превратился в громкие рыдания. Почти в то же время послышался шум колес приближающегося кресла гофмаршала, и вскоре он подъехал, бледный и встревоженный. Увидев, что все целы и невредимы, он приказал ловчему, который его вез, остановиться — очевидно, он не желал близко подъезжать к индийскому домику. С ним прибыли священник и Лен, оба также взволнованные, и волнение их еще более усилилось при виде плачущих детей.
— Бога ради, Рауль, что за неслыханные дела творятся тут? — воскликнул старик. — Правду ли говорит Лен, что дети играли с порохом?
— Игра имела глубокий смысл, дядюшка. «Лотосу» грозила опасность умереть смертью колдуньи: дети хотели взорвать ее, — отвечал Майнау с полуулыбкой.
— Если бы это случилось шестнадцать лет тому назад! — проворчал гофмаршал, а взгляд его робко скользнул по тростниковой крыше. — Но я желал бы знать, как попал к детям порох? Кто дал его вам, принц? — обратился он к горько плачущему старшему мальчику.
— Вот он! — заявил тот, указывая на ловчего, который неподвижно стоял за креслом.
У маленького труса не хватило мужества самому отвечать за свой проступок, а потому он и взвалил ответственность на плечи другого.
— Да ведь это вовсе неправда! — вскричал запальчиво прямодушный и правдивый Лео, которого возмутила бесстыдная ложь. — Даммер вовсе не давал нам пороху! Правда, он был ужасно груб, хотел прибить меня, бранил нас, обозвал негодяями и сказал, что самое лучшее было бы нас самих взорвать.
— Собака! — выкрикнул взбешенный гофмаршал, повернувшись к ловчему. Злоба душила его: он вскочил, но тотчас же со стоном опустился в кресло. — Вот видишь, Рауль, к чему приводят твои гуманные идеи! Мы кормим этих воров, по нашей бесконечной доброте они избавлены от голодной смерти. Но если не стоишь над ними с арапником, они делаются дерзкими, воруют, что только могут, да, наконец, еще и жизнь наша подвергается опасности из-за них!
— Как вы можете обвинять меня в воровстве, барон! — воскликнул взбешенный ловчий. На него страшно было смотреть: глаза его выкатились, а смуглое лицо пылало. — Я вор? Нет! Я честный труженик!
— Утихомирьтесь, Даммер, и уйдите отсюда! — велел ему Майнау, указывая в сторону охотничьего домика.
— Нет, барон, у меня тоже есть честь, как и у вас, и я дорожу ею, может быть, больше, чем важные господа, потому что, кроме нее, у меня ничего нет! Вы уже раз ударили меня арапником, — обратился он к гофмаршалу, задыхаясь. — Я смолчал, потому что должен кормить своего старого отца, но забыть этого я не могу! Вы говорите о своей бесконечной доброте? При любом удобном случае вы урезаете наше жалованье, вы не стыдитесь обсчитывать нас, пусть даже на гроши. Весь свет знает, как вы скупы и жестоки! Так, теперь я высказался и оставляю Шенверт; но берегитесь, берегитесь меня!
Мощными руками схватил он кресло, сильно тряхнул его и оттолкнул от себя с такой силой, что оно покатилось далеко в кусты.
Фрейлина и дети громко вскрикнули, а герцогиня отошла к индийскому домику. Майнау в ужасном гневе выломал засохший прут и замахнулся им, и в этот момент раздался болезненный крик.
— Не бей его, Майнау! — воскликнула Лиана.
Губы ее дрожали, а правая рука бессильно опустилась: она неслышно подбежала к мужу, чтобы отвести удар от ловчего, но тот увернулся и скрылся, злобно хохоча, и удар достался ей.
Одну секунду Майнау стоял неподвижно, как пораженный громом, потом с проклятием далеко отбросил от себя прут и хотел схватить обеими руками раненую правую руку жены, но невольно отступил — перед ним стоял придворный священник. Этот священник не выказал бы большего рвения, защищая от варваров святую дарохранительницу, чем в эту минуту, когда бросился между Майнау и его молодой женой. Он, видимо, действовал под влиянием страстного порыва, иначе как объяснить, что он, защищая молодую женщину, привлек ее к себе и поднял правую руку?
— Но, ваше преподобие, не собираетесь ли вы убить меня? — спросил Майнау, медленно произнося слова и оставаясь на месте.
Он ледяным взглядом смерил священника с головы до ног. Раскаяние и ужас, за минуту до того отразившиеся на его вспыхнувшем от испуга лице, сменились теперь холодным презрительно-насмешливым выражением. Его спокойствие тотчас же заставило священника прийти в себя: он опустил руку и отступил.
— Удар был так ужасен, — пробормотал он, как бы извиняясь.
Майнау повернулся к нему спиной. Стоя около Лианы, он пытался заглянуть ей в глаза, но они оставались опущенными. Тогда он попытался взять ее больную руку, которую та спрятала в складках платья.
— Ничего страшного, я могу слегка двигать некоторыми пальцами, — сказала она со слабой улыбкой, явно желая успокоить его.
Теперь она посмотрела на Майнау, и ее безучастный, усталый взгляд встретился с его выразительным взглядом, и тогда она с необъяснимой мукой подняла глаза на небесную синеву.
