Яркая краска залила лицо Лианы. Какую роль играла она в этом доме? Прямая, безыскусная речь этой женщины с ужасной ясностью обрисовала ей двусмысленное, недостойное ее положение. «Мы все это знаем и видим», — только что сказала Лен. Значит, она, Лиана, была предметом сострадательного внимания обитателей Шенверта. Вся гордость Трахенбергов, а с ней и все оскорбленное достоинство женщины возмутились в ней от этих слов. Никто не должен был знать о ее унижении.
— Все это происходит вследствие взаимного соглашения между бароном и мною, моя милая Лен, так что нет смысла вмешиваться в наши отношения, — сказала она ласково и спокойно и протянула руку, чтобы поверх компресса старушка наложила сухую повязку.
Изумленная Лен замолчала. На дальнем конце дорожки показалась фрейлина с Лео, посланная герцогиней «осведомиться о бедной потерпевшей», — как выразилась фрейлина, подойдя к Лиане.
Ключница скрылась в индийском домике, а Лиана, взяв Лео за руку, в сопровождении фрейлины направилась к кленовым деревьям. Она невольно содрогнулась, пройдя мимо «желтого высохшего скелета» и увидев, как нервно барабанят по столу его бледные пальцы, под неистовым давлением которых едва не угасла человеческая жизнь…
О, с каким наслаждением эти пальцы сдавили бы шею женщины, прислуживающей господам, если бы только гофмаршал узнал, что ей известна его ужасная тайна и что она выдала ее! Он даже не догадывался, что со дня преступления за ним следили ее проницательные глаза. И кто бы мог подумать, глядя на суровое, бесстрастное лицо Лен, которая так спокойно подносила всем, в том числе и Лиане, мороженое, что она только что поведала ей такие ужасы!
Глава 16
Давно смолк стук колес отъехавшего экипажа герцогини, по настоятельной просьбе которой Майнау велел оседлать себе лошадь, чтобы проводить ее. Священник же удостоился приглашения сесть рядом с герцогиней, а принцы должны были довольствоваться передним сиденьем. Ее высочество была, судя по всему, в наилучшем расположении духа; она, конечно, не знала — да откуда бы ей знать это, — что при виде сидящего рядом с ней священника не один столичный житель угрожающе сожмет руку в кулак. Да если бы она и знала, то пренебрегла бы мнением народа ради оказания почестей представителю Церкви. Царствующая линия герцогского дома была не католического вероисповедания, наследный принц и брат его воспитывались в протестантской вере, тогда как принадлежавшие к нецарствующей линии, в том числе и герцогиня, были ревностными католиками.
Преобладавшее протестантское население страны не одобряло выбора своего правителя, возвевшего на трон самую набожную из своих светлейших кузин. Вскоре капеллан небогатой боковой линии был назначен придворным священником, и если бы, как говорили в придворных кругах, не преждевременная смерть герцога, то правители неизбежно сменили бы веру, потому что герцог боготворил свою жену и был во всем подвержен ее влиянию…
Как олицетворение счастья и несчастья, сидели они рядом при выезде из Шенверта: герцогиня — воздушная, розовая, улыбающаяся, и священник — в длинном черном одеянии, как обычно, бледный как смерть, отвечавший сегодня на обильные проявления благосклонности одной только мрачной улыбкой.
Поклонившись герцогине, Лиана простилась и с Майнау, выпросив у него позволение провести остаток дня в своих комнатах, на что он с насмешливой улыбкой согласился. Наконец она была одна, так как гофмаршал потребовал Лео к себе, чтобы не сидеть одному за ужином в случае, если бы Майнау остался в городе. Одна, предоставленная самой себе, в своем голубом будуаре, она накинула легкий пеньюар и приказала распустить ее тяжелые косы, что всегда облегчало ей мучительные головные боли.
Не обращая внимания на боль и сильное жжение в забинтованной руке, она придвинула маленький столик к шезлонгу и стала писать Ульрике, но, не докончив письма, принуждена была положить перо и, стиснув от боли зубы, лечь на кушетку. Опустив голову на голубую атласную подушку, она подложила под нее левую руку и в таком положении пролежала неподвижно несколько часов, глядя на голубые складки драпировки на противоположной стене, на которой лучи заходящего солнца переливались всеми цветами радуги. Ее роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, падали, подобно потоку, на васильки ковра; лучи вечернего солнца доставали и до них и сияли каким-то демоническим светом, как красноватый металл, так ревниво оберегаемый гномами… Хотя выглядела она спокойной, но ее взбудораженный ум работал с лихорадочной быстротой. Ей представлялась «воздушная, сотканная из кружев душа», бросавшая в гневе ножи и ножницы в прислугу. Она, эта окутанная ароматом жасмина Валерия, была любимицей двора, о ней злой старик говорил с восторгом, как о божестве, а Майнау… ну, тот никогда не любил эту женщину. Он и вспоминал-то ее с ненавистью: их брак был тоже браком по расчету, к тому же очень неудачным. Он, так легко сбрасывавший с себя всякие цепи, хоть как-то тяготившие его, в отношении Валерии был терпелив. Когда ему становилось «уж очень тошно», он отправлялся бродить по белому свету, и смерть, а не развод расторгла этот брак… Сколько противоречия было в этом человеке, который, когда дело касалось любовных приключений, дуэли, безумных пари, не обращал ни малейшего внимания на мнение света! Он, как ребенок, боялся всякого промаха или ошибки, способных вызвать насмешливую улыбку или злорадство людей его положения… Из снисхождения к этой слабости она самовольно сообщила герцогине, конечно, в завуалированной форме, о предстоящем разводе, и, вероятно, это было приятно ему, так как он очень спокойно согласился с этим. Недолго уже оставалось страдать ей, скоро она опять будет дома и… конечно, без Лео. При этой мысли она вжалась лицом в подушку. Она сильно полюбила ребенка, и ее уже заранее терзала предстоящая разлука, но даже ради него она не могла принести этой жертвы, не могла остаться здесь после того, как невольно заглянула в мрачное прошлое гофмаршала. Юлиана не желала видеть последствий его преступлений и угадывать намеки о них в слове и жесте. Дрожь пробежала по ее телу, грациозно покоившемуся на мягкой кушетке, — на нее наводила ужас даже мысль, что она должна дышать одним воздухом с коварным убийцей.
Ее размышления прервал легкий шорох. Ей показалось, что у двери стоит «желтый, высохший скелет» во фраке и, дерзко улыбаясь, своими скрюченными пальцами приподнимает портьеру. Она испуганно вскрикнула.
— Это я, Юлиана, — сказал Майнау, направляясь к ней.
Это он! Как будто это было для нее менее ужасно! С того дня, как он отсюда повел ее к венцу, его нога еще ни разу не переступала порога ее комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.
— К чему это? — спросил он, удерживая ее руку.
Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиной к стене, чтобы их меньше было видно.
— Мне нужна на минуту Ганна, — сказала она гневно.
Он улыбнулся.
— Ты забываешь, что в наше время дамы появляются даже на прогулках с такой прической, а потом, к чему здесь этикет? Разве я не сохранил за собой права входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою занемогшую жену?
