— Вероятно, думая так, ты предполагаешь, что я спокойно слушала его, — сказала она, глубоко оскорбленная. — Надеюсь, ты не сомневаешься, что мое чувство долга не позволило бы мне допустить, чтобы тебя обсуждали в моем присутствии, даже если бы эти суждения совпадали с моим собственным мнением. Тот глубоко презирает женщину, кто осмеливается сообщать ей что-нибудь нелестное о ее муже.
— Если покинувшим этот мир душам свойственно чувство стыда, то я желал бы видеть теперь Валерию! — воскликнул Майнау, поставив на пьедестал фигурку Ариадны, вырезанную из слоновой кости. — Значит, твое негативное мнение обо мне основывается исключительно на твоих собственных наблюдениях.
Она молча отвернулась.
— Как? Значит, и другие говорили тебе обо мне? Дядя, что ли?
Как неудачно разыгрывал он теперь роль равнодушного!
— Да, Майнау. Он недавно жаловался священнику, что твои бесконечные путешествия беспокоят его из-за Лео. Ты бродишь по свету, чтобы избежать скуки, а между тем у тебя дома слишком много дел, и не на один год. Твое состояние — настоящие золотые россыпи, но оно находится в руках, которые так же беспощадно расточают его, как и ты сам. Беспорядки в управлении не перечислить, и он ужасается, когда ему приходится с этим сталкиваться.
Майнау побледнел, повернулся к ней спиной и стал смотреть в окно. Она говорила с видимым смущением, очевидно полагая, что не должна в это вмешиваться, а тем более теперь, когда была уже почти бывшей женой. Но ее беспокоило будущее Лео, и в эти последние минуты, которые она проводила с ним наедине, она хотела сделать для пользы Лео все, что было в ее власти.
— Но ведь ты знаешь дядю и его смертельный страх, что состояние Майнау уменьшится; его жадность и стремление увеличить богатство становятся невыносимыми. Старик впадает в крайности, — произнес он, не поворачивая к ней головы. — Я говорю тебе, что через несколько недель все будет приведено в надлежащий порядок и опять пойдет как по-писаному, и что потом?.. Не должен же я сам ради развлечения взяться за плуг или, может быть, не имея ни малейшего призвания к музыке, сделаться директором придворного театра? Или домогаться какого-нибудь вакантного министерского поста? В Берлине и Бонне я немного занимался юриспруденцией, а до того организовал две экспедиции, да ко всему этому на меня налагались обязанности как на представителя старинного дворянского рода — чего же еще? — Он содрогнулся. — Нет, это все не то!.. Ну, посоветуй же мне, мудрый сфинкс, как мне проводить время в Шенверте, когда и вторая жена покинет меня?
— Тебе никогда не хотелось писать?
Он быстро повернулся и молча посмотрел на нее.
— Не хочешь ли ты зачислить меня в сочинители? — спросил он с недоверчивой улыбкой.
— Если ты разделяешь мнение моей матери и гофмаршала, то, конечно, не должен понимать меня так, будто я советую тебе печатать свои сочинения, — сказала она веселым тоном. — Ты рассказываешь увлекательно и красноречиво — я уверена, что у тебя прекрасный слог, а пишешь ты, верно, еще лучше, чем говоришь.
Странно! Этот человек, пресыщенный похвалами и избалованный вниманием женщин, услышав такие слова из уст этой серьезной молодой женщины, опустил глаза и покраснел от смущения, как девушка.
— По вечерам, за чаем, мне не раз хотелось записывать за тобой, — добавила Юлиана.
— А! Значит, строгий критик незримо и неслышно сидел возле меня в то время, когда я порывался спросить, сколько может быть стежков в лепестке цветка этого огромного ковра? Юлиана, с твоей стороны было нечестно заставлять меня играть такую глупую роль… Нет, молчи! — воскликнул он, когда она, гордо вскинув голову, раскрыла рот, собираясь ответить. — Наказание было вполне заслуженным! Я должен признаться тебе, — сказал он, секунду поколебавшись, — что у меня не раз являлось желание описать, например, мои путевые впечатления, но первый робкий опыт мой в форме письма, которое я послал из Лондона на родину, потерпел полное фиаско, и я с тех пор отказываюсь брать в руки перо. Дядя не шутя рассердился на меня за мою болтливость, за бестактные высказывания относительно различных дворов, при которых меня так «незаслуженно милостиво» принимали, и категорически запретил мне продолжать описывать мои путевые впечатления, потому что такое письмо вполне могло попасть не в те руки и скомпрометировать и его, и меня самого. А вернувшись, я обнаружил, что один из флаконов Валерии заткнут вместо пробки обрывком скучного послания, — таким она, смеясь, назвала его.
В эту минуту вбежал Лео. Он удивленно уставился на отца, недоумевая, почему тот оказался здесь, если прежде никогда не приходил сюда.
— Папа, что ты делаешь в голубой комнате? — спросил он даже с некоторой ревностью, так как до сих пор он один бывал в комнатах мамы.
Майнау покраснел и, взяв мальчика за плечи, мягко развернул его лицом к молодой женщине.
— Поди, мой милый, обними как следует маму — я же не смею подойти к ней ближе установленной ею дистанции — и попроси ее быть немного терпеливее с тобой… и со мной, пока мы не расстанемся.
— Ах, папа, да ведь я с ней поеду! — воскликнул мальчик и обнял Юлиану обеими руками за талию. — Мама, укладывая меня вечером спать, не раз обещала взять меня с собой к дяде Магнусу и тете Ульрике, когда она поедет в Рюдисдорф.
— Что?! Это тебе мама сказала, что собирается ехать в Рюдисдорф? — спросил удивленный Майнау.
— Придворный священник и мама наследного принца говорили об этом у охотничьего домика; хотя они говорили очень тихо, мы все-таки слышали — наследный принц и я… Не правда ли, мама, ты возьмешь меня с собой?
— Ты должен хорошенько попросить папу, чтобы он позволил тебе изредка навещать меня, — сказала она твердо, но не поднимая глаз, и погладила ребенка по кудрявой головке.
— Там видно будет! — сурово проговорил Майнау. — Вот видишь, Юлиана, твое намерение, о котором ты так любезно сообщила сегодня после обеда, кажется, произвело действие электрической искры; завтра все воробьи станут чирикать на крышах нашей благословенной столицы о том, что у святейшего отца в Риме по горло хлопот, чтобы, обойдя неумолимый закон, разлучить двух людей, которые не могут вместе ужиться… Но ты ведь не собираешься уехать раньше, чем я?
— А это как ты распорядишься. Если хочешь, я уеду из Шенверта через день после твоего отъезда.
Он слегка кивнул и, быстро подойдя к столу, сложил письмо к Ульрике и положил его в боковой карман.
— Я имею еще право конфисковать — это письмо принадлежит мне!
Он с иронией низко поклонился удивленной молодой женщине, как будто был на аудиенции у королевы, и торжественно вышел из комнаты. Лео же вдруг разразился громкими рыданиями: ребенок предчувствовал, что должен лишиться своего ангела-хранителя.
Глава 18
В кухне, этом сборном пункте шенвертской прислуги, известие о том, что баронесса поедет «погостить» в Рюдисдорф на время отсутствия молодого барона, не произвело особенно сильного впечатления. Лакеи уверяли, что они еще тогда пророчили этот отъезд, когда молодой барон, выходя из экипажа, не знал, как предложить руку невесте, так что ей в конце концов пришлось выйти самой. Горничная, снимавшая в это время с огня утюг, равнодушно заметила, что она этому очень рада, потому что ей противно служить госпоже, которую муж не почитает и которая носит только «кисейные тряпки»; кухарка с огненно-красными волосами, заплетенными в косы, глубоко вздохнула, вытирая тарелки, и, в свою очередь, заметила, что барон — заклятый враг рыженьких, и дамы на портретах, которые висят в его комнате, все с темно-русыми или с черными волосами, как и первая его жена, а при выборе второй жены он, должно быть, «недоглядел»…
