— Да, единственный. Но что с тобой, Рауль? Что же может быть более значимым собственноручной подписи умирающего?
— Ты видел, как он писал ее, дядя?
— Нет, сам я не видал: в то время я тоже был болен, но есть свидетель, который присягнет, что каждая буква написана в его присутствии, — жаль, что час тому назад он уехал в город!.. Ты за последнее время стал весьма странно относиться к нашему придворному священнику…
Майнау почти весело засмеялся.
— Любезный дядя, твоего свидетеля я отвергаю и здесь, и перед законом. Так знай же: я объявляю этот документ недействительным и подложным. О да, я верю, что святой отец готов присягнуть, — он поклялся даже спасением своей души, что сам обмакивал умирающему перо в чернила, отчего же ему не поклясться? Господа иезуиты всегда сумеют найти лазейку на небо, даже если не удостоились быть торжественно принятыми туда в числе святых… Я и на самого себя сержусь, что поступал не так, как должны поступать люди с совестью. Меня тут не было, когда умирал дядя. Как один из наследников его огромного состояния я должен был бы действовать вдвойне осмотрительно, а не руководствоваться тем, что написано на клочке бумажки и что не было официально засвидетельствовано. В подобном случае можно и должно основываться только на положениях закона.
— Хорошо, мой друг, — согласился гофмаршал. Он вдруг сделался спокойнее, но было в этом спокойствии что-то зловещее; опираясь обеими руками на костыль, он устремил свои маленькие блестящие глазки на прекрасное лицо племянника. — Так потрудись назвать мне закон, защищающий права женщины из индийского домика! Она свободна как птица, потому что не была законной женой моего брата… Если бы мы стали придерживаться положений закона, то имели бы право тотчас же выставить ее за порог, потому что не было законного завещания, в силу которого она имела бы право на кусок хлеба или приют в Шенверте. Если мы в этом случае не придерживались буквы закона, то и в другом случае не обязаны делать это.
— Да разве это логично, дядя? Значит, потому что мы не были дьявольски жестоки, нам представляется право поступить жестоко в силу незасвидетельствованного последнего распоряжения?.. Положим, дядя Гизберт действительно написал документ, в котором отверг женщину, потому что Габриель не его сын. Что же, спрашиваю я, давало ему право самовольно распорядиться судьбой чужого ребенка? Я еще был молод и неопытен, когда умер дядя Гизберт, так что тогда не думал о законе и тщательном расследовании дела. Для меня довольно было и твоих слов, чтобы поверить, что индианка осмелилась изменить дяде. Я возненавидел ее, потому что искренне любил дядю… Только это некоторым образом и извиняет меня. Впоследствии мальчик своей рабскою покорностью утвердил меня в мысли, что в его жилах нет ни капли гордой, властной крови Майнау; я, как собаку, отталкивал его ногой со своей дороги и всегда одобрял решение определить его в монахи. Теперь же я каюсь в том, что жестоко заблуждался.
После этих торжественных слов воцарилась глубокая тишина. Даже маленький Лео почувствовал, что через минуту произойдет разрыв в доме Майнау, и, прижавшись к молодой женщине, склонил головку набок и устремил широко открытые глаза на серьезное лицо своего отца.
— Не будешь ли ты так добр высказаться яснее? Я стал стар и не могу быстро соображать, особенно когда высказываются новомодные идеи, — проговорил гофмаршал.
Старик гордо выпрямился, и на лице его появилось выражение ледяной неприступности. В эту минуту ему не нужен был костыль — нетерпеливое ожидание придало ему сил и бодрости.
— С удовольствием, любезный дядюшка. Я заявляю коротко и ясно: Габриель не будет ни монахом, ни миссионером.
Он вдруг замолчал и быстро подошел к ключнице — эта крепкая, здоровая женщина вскрикнула и пошатнулась, как от удара. Лиана успела ее поддержать и довела до стула.
— Вам дурно, Лен? — спросил заботливо Майнау, наклонившись к ней.
— О, Боже избавь, барон. Еще ни разу за всю мою долгую жизнь мне не было так хорошо, как сейчас, — пробормотала Лен, полуплача, полусмеясь. — У меня только немного потемнело в глазах, и по глупости своей я решила, что небо должно разверзнуться… О Господи, Отец небесный! — Она глубоко вздохнула и закрыла передником свое сильно покрасневшее лицо.
Гофмаршал бросил на нее сердитый взгляд. Даже будучи сильно взволнованным, он не мог допустить, чтобы служанка осмелилась сесть в его присутствии, тем более что она заявила, что ей хорошо.
— Итак, Габриель не будет ни монахом, ни миссионером? — спросил он насмешливо и отвернулся, чтобы не раздражаться бестактностью ключницы. — Могу ли я узнать, каково высокое предназначение этого драгоценного экземпляра человеческого рода?
— Дядя, этот тон меня больше не смущает. Долго имел я слабость опасаться твоего «милого тона»; я разыгрывал роль холодного насмешника только для того, чтобы не сделаться, как «человек сентиментальный», сам предметом насмешек. Но теперь я отрекаюсь от тех из моих товарищей, для которых приемлем этот тон… Я твердо убежден в том, что Габриель — мой двоюродный брат. Если ты, как первый наследник необъятного состояния дяди Гизберта, не захочешь выделить ему часть своего богатства, что ж, не надо. Принудить тебя никто не может, потому что Габриель — незаконнорожденный… Но я не стану придерживаться положений светского правосудия, а буду руководствоваться собственною совестью: я дам мальчику имя его отца и средства, приличные его положению, и усыновлю его.
Разрыв совершился, а также и отречение. Но изворотливый придворный, который в серьезных диспутах бывал весьма запальчив, когда его ставили перед фактом, демонстрировал внешнее спокойствие, чтобы получить перевес над противником.
— Всему этому могут быть только две причины, — сказал он холодно и резко, — или ты болен, — тут он порывистым движением указал на лоб, — или ты, как я уже давно догадываюсь, попал в сети красных кос. Скорее можно предположить последнее — и это твое несчастье. Горе тебе, Рауль! Я знаю женщин этого сорта, но, слава Богу, они редко встречаются. От огненных волос и белоснежной кожи их исходит фосфорический огонь, как от русалок; своим дыханием они зажигают огонь, который не умеют погасить… Они сильны духом, но у них не пылкая душа. Они блещут красноречием, но их сердцу незнакомы безумие любви и страстная преданность. Еще на земле ты будешь гореть в огне и вспомнишь мои слова! Ну вот, ты уже побледнел…
— И неудивительно! Кровь стынет в жилах от твоих слов! Хотя, к сожалению, я не слишком к этому чувствителен, но в этом случае каждое слово равняется пощечине… Должен ли я напомнить тебе о твоих сединах?
— Не беспокойся. Я хорошо знаю, что делаю и говорю. Я предостерегал тебя относительно мачехи моего внука. А теперь лелей ее в своем сердце, которое никогда не могло понять набожной, благочестивой, горячо любившей тебя моей дочери Валерии! Что же касается твоего нового протеже — я говорю о мальчишке из индийского домика, — то я не буду даром тратить слова — это дело церкви. Его душа и тело — ее неразделимая собственность, и она сумеет ответить тебе, если ты осмелишься заявить на него свои права. Слава и честь Господу, которому она служит! С Его всесильной помощью она всегда укрощала непокорных, как отдельных лиц, так и целые нации; ты проиграешь, как и все те, кто вооружается против нее и венчает ее слуг мученическим венцом. В конце концов мы все-таки одержим верх.
