«Я хотел увидеть это один, — с неожиданной горечью ответил отец. — Я думал, это касается одного меня и только меня. Он прав, — добавил после паузы, — все дело в цене… — Под “он” отец имел в виду изгнанного из Кремля Предтечика, к которому сохранил самые добрые чувства. Он даже опубликовал статью, где доказывал, что окажись Предтечик у руля России в иное время (вместо Горбачева или Ельцина), лучшего правителя трудно было бы себе представить. Не совпадающего с местом и временем правителя, утверждал отец, можно уподобить пробке, которую место и время неизбежно выталкивают в (хорошо если только политическое) небытие. — Но откуда мне было знать, что внутри моей цены скрывается… мировая беда? — посмотрел на Никиту немигающими, словно отлитыми из свинца, глазами. — Я думаю, — продолжил отец, — цена, которую получаешь за предательство, и есть та самая последняя неразменная сущность, которая, как праздник, всегда с тобой. Ее — или предлагают, или нет. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Но она не терпит, — прошептал отец, — игры, обмена, размена, умножения, деления, любых других математических действий. А еще, — попытался улыбнуться, но вместо этого по-волчьи оскалился новокаиновым лицом, — я хотел уступить дорогу. Помнишь песню — “…молодым везде у нас дорога”? Да, я хотел уступить дорогу ему, Савве, посмотреть, что у него получится. Я думал, — произнес совсем тихо (а может, не произнес вовсе, и Никите это только послышалось), — что всегда сумею отыграть назад. Но эта игра, как закон, как колокольный звон обратной силы не имеет».
Когда отец хотел закрыть тему, сбить собеседника с мысли, он, подобно преследуемому лису, пускал охотника (собеседника) по ложному следу. Некоторое время Никита всерьез размышлял над тем, имеет или не имеет обратную силу колокольный звон. В конце концов пришел к выводу, что один и тот же колокольный звон невозможно услышать дважды, точно так же, как войти в одну и ту же реку. А еще он подумал, что жизнь, причем не какая-то абстрактная, а его, Никиты, жизнь предельно коротка и неповторима, как этот самый колокольный звон. Ему вдруг стало неинтересно, что именно увидел отец в зареве пожара мира. Ему захотелось выпить, встретиться с Ценой и (или) Мерой, на худой конец сходить в кино.
Состоялся у Никиты на эту тему и разговор с Саввой.
Предтечик успел-таки объявить его врагом государства, заговорщиком, послать за ним одинаковых людей.
Савва перебрался с лоджии своей квартиры на соседнюю, спустился (к счастью, это уже был другой подъезд) на лифте вниз в подвал, в диспетчерскую, откуда вскоре вышел в козырькастой бейсбольной кепке, в драном комбинезоне, с белым унитазом, как лебедем, на плече. Стоявшие у выходящей на улицу арки одинаковые люди не обратили внимания на идущего своей дорогой работягу с унитазом на плече. Должно быть, они не прониклись непреходящей мудростью древней китайской поговорки, гласящей, что не каждый, кто несет на плече корзину с рыбой — рыбак, а (применительно к унитазу) — сантехник.
Мера изъявила желание спрятать Савву в Водном клубе, но Водный клуб посещала жена президента.
«Лучше уж спрячь меня… знаешь где», — неловко пошутил Савва.
«Иной раз шест не достает до дна, — возразила Мера, — не потому что река глубока, а потому что шесток короток».
Никита отвел Савву в бетонную церковь к отцу Леонтию.
В церкви имелся подвал, соединявшийся с вентиляционным коллектором многоуровневой развязки Третьего Садового кольца. Из этого подвала Савва мог уйти (улететь) вместе с сухим горячим воздухом в любую сторону города и мира.
К счастью, отец Леонтий оказался на месте, о чем свидетельствовал надраенный, сверкающий на солнце, как конь в сбруе, «Нarley-Davidson».
Когда они вошли в покои, отец Леонтий, оттрапезничав укрупненными, явно не покупными (по православной традиции кормили его изысканно и обильно) пельменями (служка как раз уносил фарфоровое блюдо, где их немало еще оставалось), сидел за письменным столом, внимательно рассматривая икону, некогда принесенную в бетонную церковь Ценой. Она утверждала, что икону ей (в свою очередь) принес (толкая носом по воде) дельфин, когда она уединенно (без купальника) загорала среди камней в крымской бухте.
«Неужели, дельфинам есть дело до православных икон?» — помнится, поинтересовался у отца Леонтия Никита.
«У дельфинов есть привычка отдавать людям то, что, по их мнению, может людям пригодиться, — задумчиво ответил отец Леонтий. — Наверное, икону уронили в море с какого-нибудь греческого корабля».
«Но почему изображение на ней меняется?» — спросил Никита, наслышанный о творящихся с иконой чудесах.
«Изображение меняется на всех иконах, — ответил отец Леонтий, — но не так быстро и не так заметно. Я полагаю, что это икона последнего, так сказать, поколения, изготовленная по новейшей технологии. Неужели ты думаешь, — с удивлением посмотрел на Никиту, — что Господь, подобно СССР, проспал компьютерную революцию? Если предстоящие события моделируются с помощью компьютера, то почему они не могут моделироваться с помощью иконы?»
Рыба, вспомнил Никита, первые христиане узнавали друг друга по силуэту рыбы, который они чертили на песке. «Иисус Христос, Бога Сын, Спаситель» — из первых букв этих греческих слов составлялось слово: «Рыба». Оно же символизировало души, которые улавливал в свои сети «перворыбак» апостол Петр. Ну да, подумал Никита, прежде была рыба, теперь дельфин, чей мозг, как выяснилось, по всем параметрам превосходит человеческий. «ДЕЛо лЬнет к ФИНансам» — так вдруг расшифровал Никита (опять же греческое) слово «дельфин» — вместилище нового смысла.
Боже мой, какое дело, к каким финансам? — изумился, спустя мгновение.
«Почему ты отказался от бессмертия, сын мой?» — спросил отец Леонтий у Саввы, не отрывая взгляда от дельфиньей иконы.
«Потому что, — не удивился неожиданному вопросу Савва, — я решил, что недостоин бессмертия, ибо никогда к нему не стремился, не мечтал о нем, не сделал в своей жизни ровно ничего, чтобы его приобрести. Видишь ли, отче, я всегда думал, что нет смысла постоянно думать о смерти, потому что смерть рано или поздно сама о тебе подумает. Смерть — это дама, чья взаимность гарантирована существующим миропорядком».
«Ты полагаешь, сын мой, что тебе ведомо, чего именно ты достоин в своей многогрешной жизни? — удивился отец Леонтий. — Не гордыня ли это?»
«До известной степени ведомо, — ответил Савва. — Мне открылось, что гипотетическое персональное бессмертие, которое я мог приобрести, сродни бессмертию Вечного Жида, то есть в духовном и материальном смысле непродуктивно. Его невозможно обратить на пользу людям. Это — “вещь в себе”, причем, совершенно ненужная, неподъемная для моей души вещь. Что за радость остаться единственным человеком в мире без людей? Полагаю, — усмехнулся Савва, — ты знаешь, отче, что я приблизился к этому дару случайно и… быть может, напрасно, хотя, конечно же, не случайно и не напрасно».
«И ты обменял предназначенный тебе дар, уступил другому человеку, поступил как игрок. Ты прогневил Господа».
«Отцу, — уточнил Савва, — я уступил его своему родному отцу, который о нем мечтал, который к нему стремился. Я не думаю, что сильно прогневил Господа, велевшего нам чтить отцов своих».
