«Нет, я тут больше не живу, я не живу в Свинячьей Аллее, как не живу и в Сакре-Кёр на Монмартре, но…»
Где ты живешь, когда одинок?
Медленно и печально я засовываю его обратно в джинсы, и застегиваю их на все пуговицы, и задаю себе этот вопрос: «Где ты живешь, когда одинок?»
В уголке дневной комнаты того сумасшедшего дома на том острове на той реке на востоке?
Слова! — вас не хватает…
* * *
Я только что нашел очень старые картонки из прачечной, те, что вставляют в рубашки, еще со времен, когда мои рубашки сдавались для стирки и глажки в прачечную, давно уже не существующую прачечную под названием «Ориентальная». Это далеко не идеальное поле для карандаша, поскольку оно темнее его естественного серого цвета, уголки запнулись, и пахнет…
Я хочу сказать — тараканами, насекомыми так мне ненавистными, что меня трясет, когда я…
Она берет начало на кухне в Телме, штат Алабама, эта моя тараканофобия. Даже в детстве у меня сон в одиночестве ассоциировался со смерило, я часто вставал по ночам и босиком шел на кухню, и прежде чем успевал включить свет, уже раздавался этот ужасный звук хрустнувшего под ногой таракана, и я понимал, что снова наступил на одного из них. Ужасная жижа вытекала из них, желтая и склизкая. Я садился у края раковины и пускал холодную воду на ступню, пока не смывал все следы этой гадости и снова не чувствовал себя чистым. Очиститься от грязи очень приятно, и, думая об этом, я вспомнил один случай в Телме, когда появились признаки моего созревания: тонкий пушок на лобке и подмышками, изменившийся голос, и пенис, поднимавшийся во сне, когда что-нибудь снилось, до экстатического испускания спермы, «влажных инициалов Эроса», как я назвал это в одном из стихотворений много лет спустя.
А случай был такой.
В город прибыл странный лимузин, и в нем сидели четыре странных молодых человека. Невозможно было не заметить их элегантное медленное блуждание по всему городу, и как они замедляли ход и рассматривали молодых людей, занятых в бочарной мастерской, а Телма — совершенно невинный город, и о причине такого их поведения никто точно не догадывался. Никто не знал, где они останавливаются, если они вообще где-либо останавливались. Днем они никогда не опускал и стекол своего лимузина, ночами — опускали, чтобы позвать мягкими голосами того или иного парня на тротуаре. Они пробыли в городе только два дня и две ночи, и распространился всеобщий слух, что они из Тускалузы или из Бирмингема, и прибыли в Телму, чтобы вызвать профсоюзные беспорядки среди работающих в бочарной мастерской.
Во вторую ночь их пребывания в Телме один из четырех сидевших в лимузине воркующим, как у голубя, голосом позвал не рабочего мастерской, а меня — сквозь быстроопущенное стекло лимузина, темного, как причина их пребывания в Телме.
— Мальчик, ты куда идешь, тебя подбросить?
Я был в кино в Бижу, смотрел фильм с Гэри Купером, и был так захвачен его лицом, что едва следил за сюжетом.
— Конечно, спасибо.
Быстро, тихо, задняя дверь лимузина открылась, чтобы впустить меня, и блондин, который разговаривал со мной, поднял меня, перенес через свои колени и посадил между собой и скульптурно неподвижным молодым человеком с таким же оцепеневшим взглядом.
Не успел я оказаться между блондином и темноволосым, как стекло поднялось и лимузин тронулся.
Блондин заговорил первым.
— Куда тебе, мальчик?
— Домой.
— Это куда?
— Угол Персиковой и Вишневой.
Когда я упомянул название улиц, кто-то на передних сидениях засмеялся, и все четыре пассажира этого лимузина засмеялись, как эхо. Наверное, это была их частная шутка — название улиц, на пересечении которых я жил.
— Тебе сколько лет, мальчик?
— Четырнадцать.
— Ты не боишься ехать в машине с четырьмя незнакомыми мужчинами?
От такого вопроса я начал дрожать, особенно после того, как рука темноволосого и рука блондина довольно плотно обхватили мои колени, как будто я был в их машине арестантом.
Но я ответил:
— Нет, почему я должен бояться?
— Такой симпатичный мальчик, как ты?..
— Я не понимаю, о чем вы, но я хочу выйти.
В ответ лимузин увеличил скорость, но ехал он не в направлении моего дома, а в темное пространство пригорода.
— Вы едете не в сторону Вишневой и Персиковой.
Снова смех хором. Блондин рассмеялся мягче других и сказал:
— Подышим сначала свежим воздухом.
— Нет, нет, я хочу выйти.
На этот раз я испугался уже не на шутку, потому что лимузин с таинственной четверкой был уже на темной безлунной ночной дороге, и руки обоих моих соседей медленно двигались от моих коленей и ритмично сжимались, как женщины сжимают дыню, чтобы посмотреть, спелая ли она.
Блондин достиг уже моего паха и спросил:
— Разве тебе это неприятно?
Приятно мне было или неприятно, я был слишком напуган, чтобы отвечать.
Внезапно лимузин остановился, темноволосый взял мою руку, положил ее себе на ширинку, плотно прижал там, и я почувствовал его мощную эрекцию, а потом он заговорил.
— Снимите с него штаны, разденьте и проинструктируйте его.
— О чем? — спросил блондин неожиданно хриплым недовольным голосом.
— Как сосать и…
— Слышишь, сука, мальчик еще совсем ребенок, немедленно отвозим его домой на Вишневую и Персиковую. Иди сюда мальчик. Садись ко мне на колени. Не позволяй этому выродку касаться себя.
Он поднял меня к себе ни колени, раздвинув их, и плотно прижал к себе.
Очевидно, он обладал властью над ними, потому что лимузин снова тронулся и повернул к городу.
У блондина тоже была эрекция, но он не делал мне никаких предложений, а просто защищал меня, держа между своими плотно сжатыми бедрами.
Лимузин дернулся и остановился на углу Вишневой и Персиковой. Наступила тишина. Блондин просунул руку мне под рубашку.
— Его сердце бьется, как дикая птица.
— Выпусти его, — сказал темноволосый.
Дверь со стороны блондина открылась, его бедра освободили меня, я поднялся, чтобы выйти, и почувствовал его руку на моей заднице, она не сжимала, а гладила, и он сказал темноволосому:
— Было бы здорово, если бы ты все не проебал.
— Никто никого не ебал.
— Еще нет, но ты будешь сидеть на моем хуе всю дорогу до Мобиля, и я надеюсь, что дорога будет, как стиральная доска.
Я не вышел из лимузина, я выпал из него.
Блондин выглянул из окна.
— Все в порядке, малыш?
