– Не боись, – на полном серьезе сказала Тата. – Все будет…
Слово «хорошо» застряло у нее в горле. «Хорошо» – это была лошадиная доза этого ничем не подкрепленного оптимизма, который Тата в данный момент позволить себе не могла: это было бы уже слишком. И она это прекрасно понимала.
– …как надо, – закончила она. И вдруг у нее вырвалось неожиданное: – Ты мне веришь?
Я пожала плечами:
– Видишь ли, Тат, моя вера умерла, когда умирали мои близкие. Нет! Я уже давно никому не верю. Даже себе. Нет, ты не подумай, я не о тебе, – торопливо добавила я, боясь, что Тата как-то не так меня поймет и неверно истолкует мои слова. Я не хотела неточности, кроме того, не хотела обидеть лучшую подругу, которая сейчас, как локомотив, толкала меня – отчаявшуюся и обессилившую – вперед. Татиному упорству можно было позавидовать. Тата резко затормозила.
– Блин! – вырвалось у нее. – Куда ты так несешься, козел драный?!. – заорала она на кого-то, высунувшись из окна. – Если у тебя тачка крутая, так тебе все позволено?! Урод!
– Кого ты там записала в уроды? – поинтересовалась я.
– А я знаю? – остывая, откликнулась Тата. – Несется, блин, словно волны рассекает. Как будто он где-нибудь в Калифорнии по автостраде мчится! А не по подмосковной трассе едет, запруженной машинами. Да еще и с тонированными окнами! Типа, меня никто не видит, а я вижу всех. Я крутой, я сильный, я – альфа-самец, и пусть все любуются моей тачкой!
– Слушай, Тат! – искренне удивилась я. – Ты вроде бы в Америке живешь? Ассимилировалась, как говорится. И вдруг ты мне выдаешь жаргонные словечки типично российского разлива… Блин, альфа-самец! Я понимаю, что альфа-самец – явление международное, но все же…
– А я иногда на российских форумах торчу, – отозвалась Тата. – Вот и приучилась. Привыкнуть к этому недолго, пообтесаться – тоже. А отчего тебя это так удивило?
Я посмотрела на часы. Еще полчаса, и мы приедем на дачу. Если все будет нормально и мы не встанем в какой-нибудь нежданной пробке. Нас обгоняли длинные неповоротливые фуры: они плыли, как груженые баржи, не обращая внимания на столпившиеся вокруг них утлые «суденышки»-легковушки. Мне почему-то ужасно захотелось очутиться на даче, где я не была с того самого момента, когда Руся исчезла. Но мне туда хотелось не потому, что вдруг потянуло отдохнуть или развлечься. Просто мне хотелось напасть на Русин след, безнадежно и безвозвратно утерянный. А потом – по этому же следу – выйти на Славу и заново соединить нашу семью.
Я задумалась и не заметила, что Тата строит отчаянные гримасы.
– Ты что?
– Посмотри! – ткнула она пальцем куда-то вперед и отчаянно зажестикулировала. – Видишь?
– Что? – спросила я, отвлекаясь от своих дум.
– Да пробку! – воскликнула Тата. – Чертову московскую пробку. Бли-и-н! – тоненько протянула она. – Смотри: стоят рядами, как стойкие оловянные солдатики, и не шелохнутся! Строем, в ряд! Уроды гребаные! – это уже относилось непонятно к кому. – И что же нам делать? Это же с ума сойти! Часа на два…
– Ну, теперь я точно поверила, что ты вернулась. И с корабля – на бал! Ругаешься, как извозчик. Настоящий русский извозчик. Постоим от силы минут пятнадцать и поедем, – бодрой скороговоркой сказала я, сама не веря собственным словам. Пробка в Подмосковье – это непредсказуемое явление, вроде тайфуна или цунами: когда она нагрянет и когда рассосется – никому не известно…
– А знаешь, что?! – Тата повернулась ко мне, и ее ноздри раздулись, как у обиженной благородной лошади. – Я и правда обожаю ругаться! Я полюбила ругаться по-русски, только оказавшись в Америке. До этого я вообще-то была скромницей по этой части и матерком не злоупотребляла. Так, изредка, когда уж доставали меня по самое «не могу». А вот в Америке… – Тата умолкла, я тоже молчала, давая подруге выговориться. – Когда бывало совсем тошно, я уходила на пирс и там стояла и ругалась. Волны заглушали мой голос, я ругалась и плакала. Точнее, в обратном порядке: плакала и ругалась. Нет, – уже почти беззаботным тоном заключила Тата. – Не буду больше об этом вспоминать, ей-богу! Ни к чему это – сопли пускать: все хорошо, все нормально. Терпеть не могу раскисать и плакаться в жилетку. Правда, ты уж не считай меня дурочкой, – вспыхнула Тата, заметив мой ироничный взгляд.
– Я и не считаю, просто твоя вечная маска «железной леди» здесь неуместна. Ты имеешь полное право расслабиться, и сделать это тебе легче всего в присутствии твоей подруги. Тат! Я вообще не понимаю: зачем ты передо мной-то держишь удар? Я же не нападаю.
Крепко сжатые губы Таты говорили мне, что она не расколется и на мое сочувствие не клюнет.
– Мне и правда пришлось многое вынести, – наконец разомкнула она губы. – Начать нужно с того, что родители мои были заклятыми пропойцами и алкоголиками. Пили они дружно, на пару, и казалось, что водка и вино – единственное, что их связывает. Работали оба на заводе, кляли его на чем свет стоит; ругали вредное производство, начальство, низкие зарплаты… Они изливали жалобы друг другу, а когда я попадалась под руку, жаловались и мне. Я же пыталась ускользнуть в свою комнату или убежать на улицу, так мне были ненавистны эти слезливо-жалобные взгляды матери, ее растрепанные волосы и растянутые в бессмысленной улыбке губы. Папаня в подпитии тоже бывал хорош – задиристый, петушистый, грудь расправит, со стороны – орел орлом, а на самом деле – слабый, хлипкий, ненадежный человек. С ранних лет я поняла: нет ничего хуже, чем собственных родителей презирать! Лучше уж злиться на них, обижаться, ссориться, но не презирать и не смотреть на них, как на пустое место. А с другой стороны, это всегда служило для меня стимулом: хотелось вырваться из этой треклятой обстановки, увидеть другую жизнь и самой зажить иначе. – Голос Таты задрожал.
– Я знаю, Тат, тебе пришлось нелегко. Но давай сейчас поговорим о чем-нибудь другом.
– И о чем же?
– Да хотя бы об этой пробке! Почему это в самый неподходящий момент они возникают?!
И мы обе быстро, кратко, словно сообщницы, улыбнулись друг другу.
Пробка рассасывалась медленно, постепенно. За время, проведенное в ожидании, мы с Татой больше не сказали и двух слов. Я-то думала, что мы будем обмениваться репликами, впечатлениями – ведь мы столько времени не виделись друг с другом, но повисло молчание – какое-то тяжелое, стопудовое, гнетущее. Я не понимала, откуда оно взялось, пока не сообразила: это из-за нашей поездки на дачу. Мы обе нервничаем: я – оттого, что ворошу старое, Тата – оттого, что все может оказаться напрасным, и тогда получится, что она предложила мне плохую идею и… проиграла. Не просто проиграла, а подала надежду лучшей подруге и… не сдержала обещания. А вот проигрывать Тата боялась больше всего. Самым страшным для нее было – стать пораженкой и неудачницей, полным лузером, который в жизни ничего толком добиться не смог. Не получилось…
Раз уж Тата взялась за это дело, оно должно выгореть, непременно. Даже на старуху бывает проруха; вот Тата и прикидывает: а может, все зря? Она искренне хочет мне помочь, но она не Бог, не царь и не герой… Даже для нее эта ноша может стать неподъемной…
