– Все очень просто: когда вы стали палить из нагана, вы забыли снять с правой руки часы. Кроме вас, никто таким манером их здесь не носит. Кстати, – статский советник наполнил рюмки, – а таксомотор кто угнал? Полковник или его водитель?
Летов промокнул губы салфеткой, поднялся и сказал:
– У меня был непростой день, и я надеялся, что мы посидим, отдохнем, вспомним Ставрополь. Но не вышло. Разговор зашел слишком далеко. Простите, но я вынужден откланяться.
В этот момент появился Ферох с салатом. Видя, что гость уходит, он в нерешительности остановился перед столом.
– Как знаете, – безразлично проговорил Ардашев. – Однако не забудьте передать вашему теперешнему начальнику, что читать чужие письма нехорошо.
– Передам, не извольте беспокоиться, хотя и не совсем понимаю, о каких письмах идет речь.
Сделав несколько шагов, он обернулся.
– Я не обсуждаю приказы даже после их исполнения. Честь имею.
– Честь имею.
Подъесаул ушел. После него остались недопитая бутылка водки, грязная тарелка и неприятный осадок на душе. Где-то вдалеке послышался стук колес экипажа о каменистую дорогу и крики «боро! боро!». Это чарвадары гнали по улице упрямых мулов.
К вечеру, когда солнце перекатилось на запад, у дома Ардашева остановился автомобиль. Из него вышел полковник Кукота. Ферох отворил калитку и впустил гостя.
Военный агент остался на веранде, ожидая, пока лакей известит хозяина о его визите. Время тянулось медленно, и в пепельнице лежала уже вторая папироса. Полковник то и дело щелкал крышкой карманных часов. Под правым глазом у него била едва заметная, точно маленькое сердце, жилка.
Ардашев появился лишь через пятнадцать минут. Он кивнул и сел в кресло напротив. Стол был чист, и Ферох не прислуживал.
– Я слушаю вас, господин полковник, – тихо изрек статский советник.
– М-да, – потянул полковник, – а вы сегодня не особенно гостеприимны.
– Как я понимаю, вы прибыли сюда совсем не для того, чтобы обсуждать черты моего характера, не так ли?
– Да-да, конечно… Я понимаю вас. Но и вы лучше меня знаете, что в разведке не бывает друзей; верить никому нельзя, а «честное слово» – пустой звук.
– Еще совсем недавно вы говорили иначе…
– О чем вы, Клим Пантелеевич? Мы ведь пробовали друг друга на твердость. Слава богу, что и ваши, и мои зубы остались целы. Но, согласитесь, – нервными толчками он затушил третью папиросу в пепельнице, – очень хочется читать чужие мысли, или, по крайней мере, письма. К тому же мы с вами давно не целомудренные гимназистки, а ваши шифрованные телеграммы отнюдь не billet doux
[127]
.
– Насчет писем это вы верно заметили, в особенности, если они личные.
– Ну посудите сами, – взмахнул руками Кукота, – откуда я мог знать, что вы не используете домашний адрес для связи с Певческим мостом?
– Резонно, – нехотя согласился Ардашев. – Однако вы ошибаетесь, если думаете, что завербованный вами телеграфист-шифровальщик останется на своем месте. Это же касается и господина Красноцветова. Вам прекрасно известно, что согласно внутренним циркулярам МИДа дипломатам запрещено сотрудничать с военной разведкой.
– Господи! А что, у нас есть какая-то другая?! Одиночки вроде вас не могут составить конкуренцию нашей отлаженной годами структуре. Мы – везде. Мы – по всему миру. И я не знаю, станет ли вам легче, когда вы сломаете жизнь этому несчастному телеграфисту, который, находясь вдали от родины, получает сущие гроши. А консул? Что ожидает его семью?
– А не кажется ли вам, господин полковник, что вы слишком много на себя берете, вторгаясь в дела другого ведомства? Не вам судить, как МИД решит разобраться с теми, кто нарушает существующие правила. И давайте на этом прекратим бессмысленный спор.
– Помилуйте, Клим Пантелеевич, так ведь никакого спора и нет. Это лишь мои скромные суждения. Если хотите – мысли вслух. И все-таки вам действительно угрожала опасность. И мы ее предотвратили. И как это ни печально звучит, но вас могла ожидать участь кровавого злодея Байкова. Стоило им только узнать, что вы встречались с фотографом из адлие – вас бы не стало. Да шутка ли? Магнус Хольм выронил подаренный женой портсигар на месте преступления, а ничего не подозревающий фотограф добросовестно снял его на карточку. Для вас – удача, а для шведа – смертный приговор. Кстати, вы ведь сами запрашивали Певческий мост на предмет его устранения, разве нет? А мы все сделали за вас.
Полковник закурил новую папиросу и сказал:
– Простите за цинизм, но когда я читал вашу шифровку, я никак не мог понять, почему шведский консул (с его связями и возможностями в правительстве и судебной палате) не настоял на уничтожении негатива? Так ведь просто: забери пластину, и все. Хотя в принципе ответ ясен: его сгубила излишняя самоуверенность.
– А вы еще скажите, что читали письма моей жены и шифровки на Певческий мост, исходя исключительно из желания обезопасить мою жизнь, да?
– Нет, этого я утверждать не берусь. Однако определенная доля истины в ваших словах есть. Да и вообще, Клим Пантелеевич, бросьте обижаться! У нас общие цели. Ведь и вы, и я одинаково считали, что этот сумасшедший швед потерял право ходить по земле. Какой бы ни был Байков кровавый преступник – он служащий Русской императорской миссии. И только мы, русские, можем решать его судьбу. И никакой швед, австрияк или турок не смеет его пальцем тронуть. Это, если хотите, государственный принцип. А водитель Савельев, погибший на вашем «Форде»? В его смерти тоже виноват Хольм. Слава богу, мы опередили его, и вы остались живы. – Он глубоко затянулся папиросой и продолжил: – Время сейчас непростое – война. И люди гибнут не только на фронтах… Когда я собирался ехать к вам, я узнал ужасную новость: в Казвине казак влюбился в персиянку, которая родила ему мальчика. Мать собиралась принять православие и крестить сына. Они ждали священника, который должен был приехать на дилижансе из Тегерана. А недавно стало известно, что в трех фарсахах от города магометанские фанатики остановили дилижанс, ограбили всех, а русского батюшку сдушегубили. Да не просто убили. Они облили его известью, влили ее в рот и ждали, пока она затвердеет. Эти изверги задумали превратить православного священника в каменный столб и оставить на дороге, чтобы тем самым устрашить наших казаков. А когда увидели, что он еще дышит – застрелили. Но «столб» оставили. И на нем написали, что так будет с каждым «москови». Этот несчастный, насколько я помню, прибыл сюда вместе с вами.
– Отец Симеон погиб?
– Увы.
Ардашев покачал головой, но промолчал.
– Да о чем мы рассуждаем? О каких материях? Вы лучше меня знаете, кто мутит этот несчастный, забитый нищетой и муллами народ – всякие там шольцы и хольмы! А Летов, на которого вы обиделись, лишь привел приговор в исполнение. Жаль, конечно, что часы с руки не снял. Ну что ж, всякое бывает, не догадался. А впрочем, это мое упущение. Он тут ни при чем. Такие люди, как подъесаул, думать не должны. Их задача – любой ценой выполнить приказ. За них думает начальство. А вам, случаем, известно, зачем он ездил в Россию?
