Генерал-адъютант Ушаков поначалу решил было, что явившиеся к нему чиновники из канцелярии комитета собираются, как видно, внести кой-какие срочные дополнения и уточнения в редакцию некролога, который должен был появиться в «Русском инвалиде» в день похорон. Однако Ушаков ошибся, и весьма сильно.
Тараканов и Рыбкин пришли сделать наиважнейшее заявление. Они прямо с места в карьер сообщили, что в инвалидном фонде комитета есть в наличии крупная недостача денег.
«Каким же это образом, смею вас спросить?» — крикнул, прорычал даже, Ушаков.
Слова Тараканова и Рыбкина его изумили, потрясли и вообще совершено сбили с панталыку. Отныне он находился в перманентном состоянии гнева, ужаса и растерянности.
Прибывшие объяснили председателю комитета, что виною всему покойный Александр Гаврилович Политковский. Именно он многократно побуждал их к подлогу, их обоих, а также ещё и титулярного советника Путвинского, исполнявшего буквально все поручения директора канцелярии.
«Какова же цена исчезнувших сумм?» — в отчаянии прошептал вконец вышедший из себя и обессиленный председатель комитета о раненых. — «Это хотя бы вы можете мне сообщить?»
От тут же прозвучавшего ответа Ушаков буквально рухнул в кресло. Рухнул и застонал, хоть был человек исключительно мужественный.
«Миллион двести тысяч рублей серебром», — промямлил казначей Рыбкин.
Даже не застонал, а зарычал Ушаков. А потом закрыл лицо руками и буквально зарыдал. Да, престарелый генерал, бывший неустрашимым в сражениях, кажется, зарыдал впервые в своей жизни.
Однако Ушаков довольно-таки быстро опомнился: надо было спешить, пока не началось отпевание в Никольском соборе, и, схватив за руки коллежского асессора Тараканова и казначея Рыбкина, ринулся с ними в канцелярию комитета. Там генерал-адъютант приказал немедля опечатать сундук с кассовыми деньгами, да заодно опечатать и само помещение кассы.
Быстро покончив со всем этим, Ушаков призвал к себе остальных членов комитета и с ними бросился на квартиры подозреваемых для проведения там обысков.
Однако прежде он отправил на гауптвахту всю команду Политковского — Тараканова, Рыбкина и Путвинского, что, кстати, было противозаконно, ибо они ведь были гражданскими лицами. Но Ушаков, как видно, был настолько сильно напуган, что уже не думал, что законно в его действиях, а что противозаконно.
Первый обыск был произведён на квартире казначея Рыбкина, и он вдруг породил в голове старого генерала самые неизъяснимые и несбыточные надежды.
Дело всё в том, что в письменном столе Рыбкина было обнаружено 47 тысяч рублей. Ушаков решил, что после всех произведённых обысков можно будет доложить в кассу комитета все недостающие суммы, и тогда крайне неприятную, порочащую честь комитета о раненых историю можно будет хоть как-нибудь замять.
Но сии мечтания оказались чистейшими фантазиями, и не более того. У Тараканова и Путвинского ничего не было обнаружено (так, например, у Тараканова нашли всего тридцать рублей, и это всё). Стало очевидно, что катастрофа неотвратима. Ушаков был в самом настоящем отчаянии, чего даже и не пробовал скрывать. Вообще ему стало совсем не до соблюдения приличий.
Весь день ушёл на эту безумную беготню. К вечеру Ушаков явился, наконец, в министерство и набросал на имя военного министра князя Василия Андреевича Долгорукова краткий доклад, в коем описал суть происшедшего.
На следующее утро, то бишь 4-го февраля, военный министр доложил государю Николаю Павловичу о событиях предшествующего дня.
Его Величество пришёл в неописуемое бешенство, чего и следовало ожидать.
Ещё бы! Страшное воровство обнаружено не где-нибудь, а аж в военном министерстве. Но это не всё. Преступников разоблачила не тайная полиция, не ревизоры их отыскали. Нет! Они сами принесли повинные головы и смели рассчитывать на снисхождение власти. Но никакого снисхождения тут просто не могло быть. Это царь решил однозначно.
И особливо возмутило Николая Павловича то, что главный виновник умер, и, выходит, ускользнул и от монаршего гнева и от суда.
Сверкнув страшно прекрасными своими очами, государь зарычал, требуя немедля арестовать всех членов комитета о раненых и предать их суду.
Своим же генерал-адъютантам Игнатьеву и Анненкову император велел провести тщательнейшее дознание и буквально в кратчайшие сроки.
И ещё Николай Павлович вызвал обер-полицмейстера столицы генерал-адъютанта Галахова и приказал тут же отменить все траурные мероприятия в Никольском соборе, изъять ордена покойного, лишить его камергерского мундира.
А потом Его Величество спросил у князя Долгорукова:
«Слушай, Василий Андреич, а как же этот негодяй был назначен директором канцелярии комитета о раненых, кто же это пропихнул его на такую должность без малейшей проверки? Что за идиот покровительствовал ему? Столь долгие годы. Его надобно разыскать, примерно наказать».
Долгоруков тут же ответствовал, со всею присущею ему прямотою: «Ваше Величество, увы, не могу не признать, что на протяжении многих лет сей Политковский был креатурою светлейшего князя Чернышёва».
«А! Александр Иванович! «— задумался император —. «Нет, его трогать пока не будем. Это было бы подло. Он ведь так болен теперь, ты ведь знаешь. Даже передвигается с трудом, бедняга. Не дай Господь, получит новый удар. И вообще, зачем же попусту пятнать честь столь достойного человека, не правда ли?!»»
Генералы, включая самого Ушакова, были арестованы по указанию государя в тот же самый день.
Но перво-наперво надо было лишить покойника Политковского камергерского мундира и выбросить его из Никольского собора, что, опять же, повелел государь. И сие было стремительно проделано, к полнейшему удовольствию Николая Павловича и к горю балеринок, скорбевших неутешно о своём герое и благодетеле.
Вот и всё, что я могу сказать теперь о страшном утре 3-го и рубежном утре 4-го февраля 1853-го года.
Кажется, теперь бурные события, происшедшие в Никольском морском соборе и буквально потрясшие столицу империи, в общем своём виде полностию объяснены. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.
История, как в храме покойного тайного советника спешно переодевали из камергерского мундира в простой фрак, уже более или менее понятна теперь.
Но тогда ещё петербуржцы не понимали, что же такого, собственно, натворил Политковский, и потому захват собора полицейским отрядом во главе с обер-полицмейстером воспринимался как нечто фантасмагорическое. Однако скоро всё всем стало ясно.
И всё ж таки окружение Никольского собора отрядом полицейских, спешное изгнание из него прихожан, спешное переодевание покойника, снятие тела с катафалка и вывоз его в другой храм — это было и остаётся операцией чрезвычайно странной, с трудом укладывающейся в голове. Но государь, как видно, видел в подобных действиях осуществление справедливости, хоть и запоздалое. Бог ему судья!
