Политковский прибыл со своим обычным рождественским даром — белый платок из тончайшего шелка, на коем вышит золотистый лик Спасителя, но только-только народившегося. В сей чудный платок был обернут крошечный портсигар из чистого серебра, весь обсыпанный бриллиантовой крошкой.
Вручив торжественно свой праздничный дар, толстяк вдруг зарыдал: из глаз брызнули слезы, лицо, напоминающее большой белый блин, вдруг сморщилось, плечи задёргались.
Узрев это, светлейший князь даже опешил: такого от вечного бодрячка и весельчака Политковского он никак не ожидал. Да ещё в такой день.
И Александр Иванович загнусавил: говорить после удара ему было крайне тяжело, и звуки с трудом складывались в слова — «Гг…гг…о…лал. уб. ччикк Сс…а. шш. а дд. а чч..т..о ээ. тт… сс тобою… У…сс…пп..о..кк..ой..сс..я».
Но директор канцелярии продолжал неутешно рыдать, голося в том смысле, что он теперь остаётся совсем один, чистым сиротою на белом свете.
Чернышёв был смущён и растерян, что вообще случалось с ним крайне редко или даже практически не случалось, а если учесть, что теперь словопроизводство вообще давалось ему с трудом, а ему надо было утешать Политковского, то ситуация складывалась крайне тяжёлая.
Да, поздравления никак не получалось на этот раз, скорее — наоборот.
Князь даже начал побаиваться нового удара. Всё же он продолжал утешать Александра Гавриловича, говоря, что бояться тому совершенно нечего, что он отличный, преданный Отечеству работник и что новый министр будет его ценить не менее, чем он.
Однако Политковский продолжал рыдать, продолжал оплакивать своё сиротство.
Чернышёвские утешения ничего не давали, да он и не нового министра боялся (он отличнейше знал его — Василий Андреевич Долгоруков был прежде помощником Чернышёва), он боялся, и с полным на то основанием, госконтролёров, появление которых при смене министров было абсолютно неизбежно.
Меж тем Чернышёву становилось уж совсем худо. Видя это, подлетели адъютанты и откатили его в кресле из кабинета. Политковский, заметя это, тут же примолк и отправился восвояси.
На набережной Александра Гавриловича ждала карета (всего их у Политковского в конюшне стояло никак не менее десяти, и все были дорогие, помпезные, а были ещё коляски, дрожки, пролётки, но он предпочитал именно кареты, обитые золотом и серебром, а изнутри обшитые роскошными тончайшими шелками).
Появившись на морозном воздухе, Политковский немного успокоился и тут же отправился на службу — в канцелярию. Настроение было преотвратнейшее, но сдаваться он и не думал. Не из таковских был!
Князь же Чернышёв с большим интересом рассматривал преподнесённый ему портстигарчик, любовно ощупывал бриллиантики, рассыпанные по его поверхности, и заплетающимся языком шептал сам себе:
«Вот чудак человек этот Политковский, Ей-Богу! И чего он так тревожится, это ведь зря совсем. Аудиторы моего министерства многократнейше проверяли отчётность комитета, и никогда никаких претензий у него не возникало. Ну, ни единого разу. А бриллиантики, скажу я вам, пресимпатичнейшие! Чудненький портсигар, ничего не скажешь!»
А Александр Гаврилович тем временем прибыл к себе в канцелярию и тут уже устроил совещаньице закрытое с ближними сотрудниками — помощником по комитету титулярным советником Путвинским, казначеем надворным советником Рыбкиным, и начальником счётного отделения коллежским советником Таракановым.
Совещаньице (то бишь откровенная, живая беседа с сообщниками, которые его подбадривали, как могли), совсем уж успокоило Политковского, и к концу затеянного разговора он приобрёл свой прежний самоуверенно-наглый вид, нахрапистость и какую-то совершенно особую вальяжность.
И после пяти часов пополудни Александр Гаврилович заторопился за очередной порцией любовных утех к очередной своей балеринке.
К девяти надо было ещё ему к себе домой поспеть — у Политковского на тот вечер был приём, а вернее, серьёзная карточная игра. Ожидались гости, и среди них несколько весьма важных птиц из военно-дипломатического мира, и даже сам генерал Дубельт, Леонтий Васильевич.
Неприятное утро как будто стало забываться. И директор канцелярии комитета о раненых опять был, как обычно, необычайно бодр, показывая всем окружающим и себе самому в том числе, что неискоренимо верит в собственную звезду и в благосклонность к себе председателя комитета о раненых Павла Николаевича Ушакова, прославленного военачальника и генерал-адъютанта самого императора.
Но в то же время было совершенно очевидно, что на душе Политковского явно скребли кошки, а в голове роились самые дурные предчувствия.
Ведь не идиот же он был? А был очень даже умным человеком, чрезвычайно умным и многоопытным, хоть и излишне самонадеянным, коему успехи давно вскружили голову.
Глава шестая. Великая канцелярская битва началась
За рождественскими хлопотами плохие предчувствия Александром Гавриловичем, кажется, совсем забылись.
И вообще, по свойству своей необычайно жизнерадостной натуры, Политковский не мог долго отчаиваться. Да он в принципе и запрещал себе волноваться: будучи человеком весьма круглых форм (он был малоросл и очень напоминал шар), чрезвычайно боялся апоплексического удара.
С другой же стороны, Александр Гаврилович не мог не знать, что масштабная и доскональная проверка всей его канцелярии отныне совершенно неизбежна, и этого не личное желание нового военного министра, отнюдь нет, это обусловлено самим порядком вступления его в новую должность.
Но, видимо, Политковский рассчитывал, что приход государственных контролёров не может произойти посредь рождественской суматохи, и наступит уж хотя бы в новом году.
Работа ведь предстояла обстоятельная и кропотливая, и самое малое требовала хотя бы одного месяца. В общем, он ждал некоторой отсрочки. А за это время рассчитывал придумать, как бы выкрутиться из создавшегося катастрофического положения.
Однако ожиданиям Политковского так и не осуждено было сбыться. В самый канун нового 1853 года нежданно-негаданно, без малейшего предупреждения, явилась в комитет раненых целая орава аудиторов. И были они уже не из военного министерства, как водилось при Александре Ивановиче Чернышёве, а из государственно-контрольной службы.
Гражданские. Почти всё титулярные советники, мелочь, юнцы, но какие злые, кидучие, дотошные, и никакого почтения ни к должности директора канцелярии, ни к самому военному министерству. Даже и сам Александр Гаврилович, хоть ему палец в рот и не клади, опешил поначалу.
Что уж об его чиновничьих крысах говорить — дрожали, не переставая. Правда, был у него один смельчак — Путвинский, помощник по канцелярии, но тут и ему привычная наглость вдруг напрочь изменила: побледнел и как в рот воды набрал.
Правда, Политковский очень быстро пришёл в себя. Стал топать ногами, орать, трясти орденами, стал вертеть пред контролёрами своим камергерским ключом, с яростью выкрикивая, что он лично знаком с императором Николаем и пользуется его благосклонностью. И опять топал ногами. Кричал: «Вон! Вон!»
