В общем, одумайтесь — иного выхода нет.
А за сим прощайте.
Надеюсь, всё ещё уладится
Алексей Хитрово,
государственный контролёр
Генваря 25-го дня.
Милостивый государь!
Господин действительный тайный советник!
Господин государственный контролёр!
К моему величайшему сожалению, Ваше высокопревосходительство так и не пожелало пойти мне навстречу, не пожелало восстановить справедливость: кассовые книги так и не возвращены на надлежащее им место. Данное обстоятельство огорчает меня просто несказанно, Ей-Богу!
И всё-таки я надеюсь, что Вы наконец-то одумаетесь и скоро прикажете Вашим чиновникам вернуть кассовые книги.
И тогда годовой баланс будет весьма быстро свёрстан, и тогда можно будет составить полноценный финансовый отчёт о деятельности подведомственного мне комитета.
Как всегда, остаюсь неизменным слугою Вашего Высокопревосходительства
Александр Политковский,
тайный советник,
директор канцелярии комитета о раненых
Глава восьмая. Фиаско близится
1
Игра в кошки-мышки продолжалась около месяца, весь январь 1853-го года. Результатом этого было то, что престарелый государственный контролёр Алексей Хитрово окончательно рассвирепел. Но при этом за весь месяц Политковский, бегая по балеринкам, устраивая серьёзные карточные вечера, так и не нашёл выхода из создавшегося положения.
Недостача в десять тысяч так и осталась, и кассовые книга комитета о раненых за ушедший год так и пребывали в государственном контроле. Надо было их директору комитетской канцелярии как-то сжечь или выкрасть хотя бы — ничего этого Александром Гавриловичем сделано не было.
Он весь месяц прогулял, провеселился, стараясь, как видно, забыться в бесчисленных любовных утехах и обильной карточной игре, или же полагая, что спасение придёт само собой. Но оно так и не пришло.
Переписке Политковского с государственным контролем как будто конца и края не было, и вообще Александр Гаврилович отдался ей с чрезвычайно большим пылом.
И вдруг переписка эта совершенно неожиданно была прервана, к великому разочарованию нашего героя, и вот каким образом это произошло.
2
29-го января 1853-го года Политковского вдруг призвал под свои светлые очи прямой начальничек его — генерал-адъютант Павел Николаевич Ушаков, и неожиданно сурово заявил (прежде он к директору своей канцелярии относился мягко, с пониманием и с полнейшим доверием, ценя, что тот пользуется расположением самого Чернышёва), выражая полнейшее недовольство сложившейся ситуацией:
— Всё, голубчик. Более откладывать уже никак нельзя. Полной масштабной проверки канцелярских кассовых книг никак не миновать. И за все годы, без исключения.
Политковский, всегда необычайно розовощёкий, вдруг стал бледен, как полотно. На лбу его выступил холодный пот. Ясные карие глаза подёрнулись мутной влагой.
Однако Александр Гаврилович довольно быстро пришёл в себя и сухо, сдержанно ответствовал:
— Я вынужден подчиниться.
А потом несколько просительно добавил:
— Но, господин генерал-адъютант, дайте хотя бы день, дабы подготовиться к встрече с проверяющими.
Ушаков вполне резонно ответил:
— Времени на это у вас, разлюбезный друг мой, было предостаточно. Нет, только завтра. В 9 часов утра ждите посланцев от господина государственного контролёра.
Завтра — то бишь 30-го января 1853-го года.
Политковский в знак согласия махнул головой, попрощался с генералом-адъютантом Ушаковым и тут же, не заходя даже в свой кабинет, с энтузиазмом отправился собирать балеринок своих на прощальную оргию.
В картишки он в тот вечер не играл: сосредоточился Александр Гаврилович исключительно на любовных утехах — на «играх» с балеринками.
Была у него ещё мысль заехать попрощаться к своему былому покровителю, а ныне полной развалине — светлейшему князю Чернышёву, бывшему военному министру, но потом отчего-то он вдруг раздумал.
Никаких распоряжений после себя (в плане завещания) Политковский не оставил, хотя одна обстановка его квартиры, наибогатейшая, могла быть оценена никак не менее как в сто тысяч рублей, а может даже и более.
А кареты, а коляски его — это же целое состояние! Полагаю, что в совокупности они могли быть оценены в тысяч триста, а может и более.
Предполагаю, что балеринкам своим Александр Гаврилович в тот вечер мог сделать-таки весьма основательные подарочки, а может быть и нет, может, решил сэкономничать, может быть, решил, дабы всё вернулось назад, в казну военного министерства.
Глава девятая. Ускользнул, подлец!
30-го января уже к 8-ми часам утра в приёмной директора канцелярии комитета о раненых толпилась целая свора молодых чиновников, присланных государственным контролёром. Было видно, что всем им не терпится поскорее приступить к делу, ибо они просто источали нетерпение.
Но вот наступило уже и девять часов, а директора всё не было. Между тем ключи от шкапов с кассовыми книгами были только у него.
Наконец, в половине десятого вбежал посыльной с запиской от Политковского, в коей Александр Гаврилович извещал, что болен и прийти никак сегодня не в состоянии.
Когда это стало известно, по всей своре посланцев государственного контролёра Алексея Хитрово прошёл явный ропот неодобрения. Один из явившихся чиновников (как видно, старший по чину) тут же ринулся к генерал-лейтенанту Ушакову, председателю комитета, и без обиняков заявил, что ежели ему и его товарищам не будет обеспечен допуск к финансовым документам, то они взломают замки.
Павел Николаевич Ушаков отправил Политковскому курьера с письмом, в коем приказывал либо срочно явиться в комитет, либо передать с курьером же ключи от шкапов.
Однако на службу Политковский в тот день так и не явился и ключей ни с кем не передал.
Контролёры замки от кассовых шкапов всё же не взломали, рассчитывая, что на следующий день Политковский явится.
Однако на следующий день (1-го февраля) стало известно, что Александр Гаврилович помер.
Весть сия тут же разлетелась по Санкт-Петербургу и даже далее. Скорбь была общей. Говорили, что он преставился от апоплексического удара по причине волнений из-за предстоящей проверки его канцелярии. Государственный контролёр Хитрово чуть ли не открыто каялся в резком тоне некоторых посланий к покойному.
Впрочем, был и слух, что Политковский отравился, и всё по той же причине волнений. Слух этот поддерживал в устных беседах сам Леонтий Дубельт, жандармский генерал, птица чрезвычайно высокого полёта.
