Я снова улыбнулась, вспомнив непривычную похвалу из уст учителя. Конечно, самым важным было то, что мне удалось приблизиться к манере письма учителя, то было самым трудным в процессе обучения — подчинить, как и остальные ученики, себя и научиться технике Леонардо. И тогда мы могли помогать ему в работе над такими крупными заказами, как фрески, и все же наш вклад по сравнению с его работой был ничтожен. Будь я столь же юна, как большинство подмастерьев, мне было бы легче, ибо не пришлось бы уничтожать труд многих лет. Впрочем, я всегда быстро училась, и меня увлекла задача повторить, казалось бы, неподражаемую манеру учителя.
Я вновь посмотрела на погруженного в работу Леонардо. Хотя техника чистой фрески и приносила более долговечные плоды, асекко был гораздо легче и охотнее прощал ошибки, а также позволял живописцу экспериментировать во время работы. Даже за то время, пока я наблюдала за ним, он уже успел внести ряд изменений в изображение архангела. Если прежде его руки были подняты в хвале, то теперь молитвенно сложены на груди. Небесное сияние исходило от его кончиков пальцев, освещая участок вокруг сердца и таким образом подтверждая его чистоту.
— Ну вот, — вдруг с удовлетворением произнес Леонардо и опустил кисть, — теперь ничто не напоминает о варварском поступке герцога. Как, по-твоему, Дино?
— Я бы никогда не поверил, что фреску можно так улучшить, — честно ответила я, — и, сознаюсь, мне больше по душе этот архангел. Он выглядит более…
— Благочестивым? — усмехнувшись, подсказал он, пока я подбирала подходящее слово. — Возможно, для тебя да, но мне он кажется более самодовольным, словно он, хоть и может заступиться пред Богом за человека, предпочитает не делать этого. Однако проявите милость и не говорите герцогу о подлинном смысле этой фрески — отказе от убеждения в том, что человеку не стоит напрямую обращаться к Богу. Я склонен считать, при условии, разумеется, существования хоть какого-то Бога, что Он услышит любого человека всякого состояния, если тот обратится к нему. По-моему, герцог пребывает в убеждении, что смыслом живописи является показ неизбежного расставания человека с Богом, за исключением тех немногочисленных случаев, когда Богу становится интересно слушать человека.
— Ох, — только и смогла я выдавить из себя.
Мне было известно, что Леонардо придерживается своеобразных, если не сказать больше, религиозных взглядов. Это, однако, не мешало ему принимать заказы на традиционные изображения праведников и грешников, хотя, очевидно, он и не отказывал себе в удовольствии добавлять кое-что от себя.
Его слова, потрясшие отсутствием в них благочестия, напомнили мою собственную картину, на которой несколькими взмахами моей кисти злополучный синьор Никколо превратился из беса в ангела. Утешением служило лишь то, что даже такой художник, как Леонардо, вынужден подчиняться прихотям своих покровителей… и то, что при желании он способен провести их.
Однако учитель, никогда долго не сосредоточивавший свое внимание на чем-то одном, уже потерял интерес к фреске. Его чело нахмурилось, он поднял нож, выдернутый из стены перед началом работы. Его длинные пальцы облегали рукоятку ножа, держа его не как кухонную принадлежность, а оружие, используемое в делах, подобных графскому. Затем, внезапно, он вогнал его острие в стол, от чего я вздрогнула и чуть не опрокинула сосуд с порошком из красного железняка, который в этот момент ставила в открытый ящик с другими красками.
Я успела схватить небольшую чашу, прежде чем драгоценный минерал рассыпался, и тут же убрала его. Впрочем, Леонардо, казалось, и не заметил чуть не случившегося несчастья. Он сел и задумчиво уставился на покачивающийся нож.
Мне на память пришло его неожиданное, сделанное накануне ночью заявление о том, что ему известно, кто убил графа. Мое любопытство, которое я пыталась сдерживать последние несколько часов, вновь пробудилось при виде орудия преступления. Я убрала в свой деревянный ящик последнюю кисть и застыла в ожидании. Не дождавшись пояснений, я осмелилась спросить:
— Учитель, вечером вы сказали, что знаете убийцу графа. Можете ли вы раскрыть его имя?
— Не могу в настоящее время. Понимаешь, дорогой Дино, знание и доказательства — птицы разного полета. — Он прищелкнул пальцами, словно отпугивая этих воображаемых пернатых созданий. — Я могу быть уверен в том, что знаю убийцу, но не могу пока представить доказательств, на основании которых пришел к такому выводу. Стоит мне высказать Лодовико свои подозрения сейчас, когда они ничем не подкреплены, и он отмахнется от меня, как от какого-нибудь городского попрошайки.
— Тогда нам необходимо узнать истину, — отважно заявила я. — Скажите, чем я могу помочь вам?
— Во-первых, убери кисти и краски, а затем приходи на небольшую зеленую лужайку за конюшнями.
Я торопливо поклонилась и, унося ящик, поспешно вышла, учитель же остался сидеть за столом. По крайней мере, сейчас не ночь, подумала я, подавляя зевок. Впрочем, все было бы гораздо хуже, если бы учитель великодушно не сказал Константину, чтобы мне позволили поспать утром лишний час. Подобное проявление благосклонности, приятное мне, вызвало несколько косых взглядов и перешептывание среди подмастерьев, когда я, наконец, присоединилась к ним. Они вновь зашептались, когда Леонардо позвал меня помочь ему в восстановлении фрески, тогда как остальные должны были заниматься обыденными делами. Я думала, что они, как обычно, поворчат и успокоятся, но только до тех пор, пока не вернулась в мастерскую.
— А вот и любимчик учителя, — глупо ухмыляясь, приветствовал меня Томмазо и отвесил насмешливый поклон, когда я проходила мимо него с громоздким ящиком. Другие ученики, оторвавшись от своих занятий, подняли голову вверх, ожидая моего ответа на брошенный вызов.
Скрываясь под мужским обличьем, я понимала, что обязана ответить ему той же монетой, в противном случае вызову подозрения.
— Учитель, возможно, и благоволит ко мне, — также задрав губу, ответствовала я ему, направляясь к полкам, где хранились краски и инструменты. — Если бы ты поработал над своим небольшим дарованием, то, вероятно, привлек даже большее внимание.
— Я рисую не хуже других, — возразил Томмазо, и его бледные щеки покраснели. — Не так ли, Паоло, Давид?
— Ты довольно прилично рисуешь, — с улыбкой согласился Паоло, — но Дино исключительно талантлив. Что ты скажешь, Давид?
Все взгляды обратились на юношу, известного среди учеников дипломата и умиротворителя. Задумавшись на мгновение, он ровным тоном произнес:
— Полагаю, вы оба прекрасные живописцы, но Дино, пожалуй, лучше понимает технику письма учителя.
— Ха! Я понимаю учителя не хуже Дино, не хуже любого из вас! — стиснув кулаки, Томмазо топнул ногой рядом с тем местом, где я, сидя на корточках, раскладывала кисти и краски по местам. — Извинись сейчас же.
Я встала и, упершись руками в бедра, встретила его взгляд, что и не удивительно, ведь мы были одного роста.
— Я сожалею, что обидел тебя. Ну а теперь не мешай мне, учитель велел сразу вернуться к нему.
