– Это не по теме занятий, курсант, – усмехнулась она и без нужды поправила подол своего цветастого платья, – но я отвечу. Вы никогда не встретите меня ни на Тверской, ни на Невском, ни в кино, ни в супермаркете. Я никогда не покидаю территорию учебного центра.
– Почему?
– Потому что тот мир для меня не существует! – сказала, как отрезала.
Было в её голосе что-то такое, отчего желание вести дальнейшие расспросы у Бодрого сразу пропало.
– Рассмотрим следующую ситуацию: Вам надо проникнуть в незнакомую квартиру. Причём не ворваться, и не воровским способом, а сделать так, чтобы хозяева квартиры сами пригласили Вас на чашку чая. На всё про всё времени у Вас ровно час. Итак, ваши действия, курсант!
…Занятия продолжались, как ни в чём не бывало.
Глава 4
Костя Ковтун родился в Марковке – небольшом украинском селе, расположенном на границе с Воронежской областью. Близость России наложила на село свой отпечаток: все жители Марковки говорили на странной смеси украинского и русского языков. Этот местный диалект директор сельской школы – выходец из Прикарпатья, гордо именовавший себя гуцулом – презрительно называл «хохляцкой мовой».
Дед Кости, Опанас, был известный пасечник, и среди односельчан считался человеком зажиточным, поэтому держался особняком. Ещё будучи нестарым мужчиной, овдовел Опанас, и хотя молодых да пригожих хохлушек, желавших войти в его дом хозяйкой, было немало, больше он так и не женился.
Через три дня после смерти жены запряг Опанас коня в тарантас и, не говоря никому ни слова, выехал со двора. Вернулся Опанас вечером следующего дня. Рядом с ним с узелком в руках сидела в тарантасе его дальняя родственница Матрёна. В своей многодетной семье была Матрёна самой младшенькой. Тихая, незлобивая, она сильно отличалась от старших братьев и сестёр, которые после того как научились ходить, сразу начинали искать, где бы что украсть и с кем бы подраться. Когда старшие братья обижали её, она, вместо того чтобы вцепиться им в нечёсаные вихры, как делали другие сёстры, тихонько плакала и старалась спрятаться за печку или на сеновале.
– Дурочка! – кричали довольные братья.
– Убогонькая! – жалостливо вздыхали соседи.
Так и повелось, что и родня и селяне считали Матрёну местной дурочкой. Когда Матрёне исполнилось семнадцать лет, к ним домой на расписном тарантасе неожиданно приехал дядько Опанас. Привёз Опанас с собой жбан медовухи, да медовых сот в подарок целый берестяной короб. Матрёне Опанас тихонько от всех сунул в карман целый кулёк конфет «Раковая шейка».
– Дякую
[88]
, дядько! – смущённо поблагодарила родственника Матрёна.
В ответ Опанас как-то странно улыбнулся и внимательно оглядел девушку. Матрёна окончательно смутилась и убежала в ригу, где, зарывшись в свежее пахучее сено, с удовольствием грызла подаренные ей карамельки. Ближе к вечеру там же в риге её отыскал отец.
– Вот что, дочка! – дыхнув медовухой, начал отец. – Дядько Опанас за тобой приехал, просит отдать тебя ему в работницы, а точнее, в няньки. Будешь за его Оксаной, пока она малая, приглядывать, а дальше как бог даст! Из родной хаты тебя никто не гонит, но мой тебе совет дочка: соглашайся! Потому как кто тебя, дурочку, замуж возьмёт? А Опанас мужик зажиточный, так что и при деле будешь, и с куском хлеба.
– Как скажете, тату! – потупившись, молвила Матрёна.
– Ну, вот и ладно! – произнёс довольный отец. – Ступай, собирайся.
Уже сидя в тарантасе, обернулась Матрёна, напоследок окинула взором сквозь слёзы многочисленную родню да родную хату.
– Храни тебя бог, дитятко! – перекрестила её стоявшая подле тарантаса мать. – Господь милостив! Может, ещё вернёшься в родную хату, ведь не навсегда уезжаешь!
Оказалось, навсегда. Была Матрёна в работе по дому расторопной, в своей двоюродной племяннице Оксане души не чаяла, и относилась к ней, как к родной дочке.
Шли годы: Оксана заневестилась, и у Матрёны некогда чёрные, как смоль, косы сединой, как инеем, покрылись, но Опанас работницу домой не отпускал. Да и она со временем назад проситься перестала, прикипела к дочке его Оксане всем сердцем, и всю свою нерастраченную материнскую нежность ей отдала. А Оксана росла и расцветала, словно цветок лазоревый, ни в чём ни нужды, ни отказа не знала. Любил дочку Опанас, оттого и баловал сверх всякой меры.
После окончания школы заявила Оксана, что в родном селе не останется.
– Есть тут кому и без меня коров за вымя тягать, а я в Киев поеду, на дохтура учиться! – амбициозно заявила девушка.
Через две недели получил Опанас из Киева от дочери письмо, в котором Оксана просила денег, чтобы снять отдельную комнату, потому как жить в студенческом общежитии, вшестером в одной комнате, она не привыкла. Опанас гроши выслал, а через пару месяцев, когда мёд на рынке продал, да перед первыми заморозками утеплил ульи, сам собрался и поехал в Киев проведать дочь. Однако в деканате ему сообщили, что среди студентов Оксана Ковтун не числится.
– Была такая абитуриентка, но не прошла, не набрала требуемого количества баллов, – сообщили ему.
– И где же мне дочку шукать
[89]
? – спросил растерянный папаша.
– Этого мы уж не знаем! – развели руками в деканате. – Ищите, Киев город большой!
Вышел Опанас на воздух, присел на лавочку и полез в карман за кисетом: не признавал он папиросок и курил исключительно свой табак, у себя на грядке выращенный. Хотел он свернуть «козью ножку», да глядь, а на бумажке-то адрес киевский: от конверта бумажка осталась, и адрес на ней той самой квартиры, где Оксана поселилась. Подхватился Опанас и бегом по адресу. На квартире Оксаны не оказалось.
– На рынке она, где же ей быть! – охотно пояснила хозяйка квартиры. – Петрушкой торгует.
– Петрушкой? – взъярился любящий отец и метнулся на рынок. А рынок большой, шумный, народу много!
Долго бродил Опанас среди рядов с помидорами, огурчиками и прочими овощами, с непривычки голова закружилась, но Оксану так и не нашёл.
Плюнул Опанас в сердцах и пошёл на выход. Глядь, а возле самых ворот стоит киоск, в зелёный цвет выкрашенный. На киоске вывеска «Всегда в продаже свежая зелень. Цены умеренные». А под вывеской за прилавком стоит его родное дитя: волосёнки короткие, как после тифа, глаза и губы по-городскому размалёваны, как на кукле, а на блузке, что на Оксане в обтяжку, на груди три пуговки не застёгнуты – все титьки наружу! Срамота, одним словом!
Хотел Опанас прямо при людях косы дочкины на руку отцовскую намотать, да уму-разуму поучить, а ухватиться-то не за что! Совсем растерялся селянин. С расстройства только дверь, что в киоске была, вырвал, схватил дочку за руку, и в чём она была, в том на вокзал и поволок.
