– Граф! Это же заговор!
– Совершенно верно, поручик, это заговор, а я во главе его! – легко согласился Пален и взял Григория под локоть. – Вы, надеюсь, помните наш утренний разговор?
– Граф, Вы предлагаете мне изменить присяге и встать на сторону заговорщиков?
– Предлагаю, и очень надеюсь на Ваше положительное решение. В случае отказа Вы, как честный человек и дворянин, просто обязаны донести на меня государю императору, или застрелиться. Выбирайте, мон шер! Обещаю, что в случае Вашей безвременной кончины все ваши долги мною будут оплачены.
– Я… я не знаю, граф! Я в смятении! Как же так? Я ведь крест целовал, присягал Государю на верность!
– Главное, сударь, чтобы Вы об этом помнили, когда будете присягать новому императору. Не корите себя, юноша! Оглянитесь, и Вы увидите среди заговорщиков весь цвет петербургской знати. Эти люди богаты, родовиты, у них есть всё, чтобы прожить оставшиеся годы в достатке, бездумно прожигая жизнь на бесчисленных балах и приёмах. Почему же они, презрев имеющиеся блага, рискуют не только своей честью, но и головой? Я Вам отвечу: во имя интересов государства Российского. К сожалению, колесо истории повернулась так, что теперь на троне не просто коронованный тиран, а человек малодушный, мстительный, способный в своих болезненных мечтах привести Россию к краху! Не далее, как вчера я видел подписанный им Указ, которым атаману Платову предписывается воевать путь в Индию
[64]
! Это с нашими-то болячками в Индию? Казна пуста, финансы расстроены, армия превратилась в жалкое посмешище в куцых немецких мундирах и париках, посыпанных мукой. Из всей военной науки у нас остались только бесчисленные парады и тупая муштра. Россия нуждается в просвещённом самодержавии! Рано или поздно на престол взойдёт Александр, мы лишь ускорим этот процесс…
Что ни говори, а убеждать, граф Пален умел! Не прошло и месяца, как сырой мартовской ночью Григорий с обнажённой шпагой, разгорячённый вином, вместе с другими заговорщиками ворвался в царскую спальню. Испуганного Государя в ночной рубашке бросили на пол, и, пьянея от вседозволенности и крови, били и топтали, как простого конокрада. После чего на шею окровавленному и изувеченному самодержцу накинули белый офицерский шарф и хладнокровно удавили.
Долго ещё после этой памятной ночи Григорию во сне являлся образ мёртвого императора с белой шёлковой удавкой на тоненькой шее, вытекшим глазом и раскрытым в последнем беззвучном крике окровавленным ртом.
Как и обещал, граф Пален, царские милости пролились на него золотым дождём: и крестьянами наградил его новый Государь, и звонкой монетой, да только не в радость всё было Григорию. После того, как присягнул на верность новому императору, сказался он в полку больным и уехал в своё новое имение, где и находился до середины мая. Неспокойно было на душе Григория, мерзопакостно. Пытался богу молиться, но, видимо, отвернулся от него господь: не было в душе ни прежнего смирения, ни спокойствия. Оттого и пил горькую поручик Крицкий и белым днём, и тёмной ноченькой.
Однажды, когда счёт выпитым бутылкам был потерян, привиделась ему покойная матушка. Будто зашла она в залу и остановилась возле лежащего навзничь на смятой постели Григория.
– Что, Гришенька, празднуешь? Чему радуешься? – тихо спросила покойница. – Аль не рад богатству да почестям? Радуйся, сынок, радуйся! Всё это теперь твоё кровное, потому как на крови заработанное. Высоко взлетел ты сынок, выше некуда! Возле царского престола обретаешься. Оно и понятно: где же тебе быть, как не возле царя, ты ведь теперь цареубийца! Кровь на тебе, Гриша, а через ту кровь смертный грех ты принял. Хватит ли жизни твоей беспутной, чтобы грех этот замолить? – и рассерженно застучала об пол клюкой.
Очнулся от стука Григорий, и слышит, что кто-то к нему в дверь стучится, открыть просит. Встал Григорий, пошатываясь, подошёл к двери, а на пороге вестовой из полка с пакетом. Из пакета узнал Григорий, что его полк через три дня уходит маршем на летние квартиры под Царское село, где намечались большие манёвры. Как говорится – пожалуйте, господин поручик, в строй!
– Погодь маленько! – сказал Григорий вестовому и вышел во двор. Далеко ходить не стал: как был в штанах и рубахе, так в фонтан, где золотые рыбки плескались, и окунулся. После чего вбежал в дом, потребовал перемены платья, перо и бумагу.
Через полчаса вестовой ускакал в Петербург, увозя в потёртой походной сумке рапорт об отставке.
Оставшись один, Григорий, недолго думая, снял со стены пистолет с серебряной насечкой, приставил его к виску и спустил курок. Сухо щёлкнул курок, но ничего не произошло. Осечка!
– Даже смерть отвернулась от меня! – пробормотал бывший поручик и отбросил ненужный пистолет…
И опять потянулись деньки хмельные да похмельные, коим и счёт он потерял. Очнулся как-то Григорий и видит: хозяйство в запустении, половина дворни разбежалась, половина барским вином лакомится.
– Не вышел из меня помещик! – решил про себя Григорий, и вскорости, не торгуясь, имение и крепостных продал, а сам уехал в глухую деревеньку, затерявшуюся в Муромских лесах, что каким-то чудом от отцовского наследства осталась.
Так и жил Григорий в тишине и праздности: бродил с ружьём по окрестным лесам, разводил борзых, да в хмельном виде крепостным девкам подол задирал. И вот однажды, когда минуло бабье лето, и на смену пришёл дождливый и ветреный октябрь, забрели в деревеньку старообрядцы. Попросились они у барина в его деревеньке зиму перезимовать. Крицкий был не против. Пусть живут, мало ли в деревне брошенных изб. Староверы барина поблагодарили, но от брошенных изб отказались, видимо, побрезговали.
– Продал бы ты лучше нам, барин, леса, да тёса на три дома, – попросил старший. – Мы дома поставим, до поры жить в них будем, а когда уйдём, всё тебе останется.
Крицкий согласился: не то, чтобы он в деньгах нуждался, но рубить лес задаром было как-то не по-хозяйски. На том и порешили. Пришлые люди работали скоро, и через месяц за околицей поднялись три бревенчатых дома, тёсом крытые. Два дома староверы для житья приспособили, а третий – самый просторный, под храм определили.
Стал Григорий к ним со скуки захаживать. Они сначала его сторонились, потому как он иноверец, но постепенно привыкли.
– Ты бы, Григорий Иванович, бросил дьявольское зелье, а то табачищем от тебя несёт, как от чёрта из преисподней. Прости, господи за слова непотребные, – сказал как-то старец Анисим, что у староверов за старшого был. – Не приветствуется это в нашей общине.
Григорий после этого табак забросил, да и вино его уже, как прежде, не манило. Стал он всё своё время в богословских спорах со старцем проводить. Постепенно, не сразу, а через боренье духовное, большое смятенье принял Григорий веру истинную: сначала умом воспринял, а потом и всей душой истосковавшейся. Когда старец предложил ему креститься, с радостью, как благую весть воспринял он это предложение. После крещения получил новое имя – Алексий, и стал после этого у Анисима ближайшим помощником. Через три года Анисим помирать собрался: долго болел, высох весь, аки сухостой на морозе. Перед самой смертью призвал он Алексия и повелел после его смерти, по весне, перебираться общине в места новые, необжитые, наперсникам царским неведомые.
