Чихрадзе прибыл сюда в середине ноября. Он не сразу понял, что достиг той цели, о которой так долго говорил Штейн. Лишь увидев крыши вагонов, проплывавшие над холмами шлака возле товарной станции, гардемарин подумал: «Господи, неужели я доехал?». Обычно невозмутимый, он начал горячо молиться, благодаря бога за благополучное окончание пути. Это промышленный пейзаж показался ему сейчас милее самых прекрасных гор далёкой Грузии.
Караван всё ехал и ехал, неторопливый как арабский верблюд, а Чихрадзе, дрожа от возбуждения, строил планы дальнейших действий. Он не задумывался над тем, как будет покупать билет до Нью-Йорка; голова его была полна мыслями о предстоящей встрече с Лесовским. Как на него посмотрит адмирал? Не примется ли корить в смерти Штейна? И не заподозрит ли чего?
Погода здесь была не то, что в Юте. Небо плотно застилали тучи, временами накрапывал дождик, холодный ветер задувал в уши и ноздри. Деревья покрылись желтизной, повсюду валялся сухой лист, люди ходили, сунув руки в карманы, высоко подняв воротники плащей. Одеты горожане были довольно скромно, почти все были без шляп. Странно, но в городе почти не встречалось военных. Даже возле станции, несомненно – одном из ключевых транспортных узлов Севера, Чихрадзе не увидел ни одного солдата. Такая беспечность поразила его.
Наконец, караван остановился, пассажиры спрыгнули на землю, разминая ноги. Гардемарин тоже сунулся было наружу, но его остановил грозный окрик Фокса. Тот покачал пальцем, запрещая ему сходить. Такое обращение обидело Чихрадзе.
Что я тебе, собака что ли в конуре сидеть? – крикнул он по-грузински.
Фокс топнул ногой и красноречивым жестом приказал ему оставаться в повозке. Пришлось подчиниться. Снаружи раздавались какие-то окрики, смех, слышался шорох щебня под ногами. Спустя примерно пятнадцать минут задний полог вагона откинулся, и в просвете показалась голова незнакомого человека.
– Гардемарин Чихрадзе? – осведомился он по-русски.
– Да, – быстро ответил грузин, вздрогнув от неожиданности.
– Вылезайте. Мне поручено встретить вас.
Чихрадзе выкарабкался из вагона, с удовольствием потягиваясь на свежем воздухе.
– С кем имею честь? – спросил он.
– Катакази Константин Гаврилович, сотрудник русской миссии в Вашингтоне.
– Не ожидал, что моей судьбой занимаются на таком уровне.
– Вы даже не представляете, сколько людей занимаются вашей судьбой, – серьёзно ответил Катакази. – Вы один?
– Да.
– Разве Попов не отправлял двух офицеров?
– Второй погиб в горах Сьерра-Невады. Мы попали там в засаду.
– Хм, прискорбно. Вы сохранили карты?
– Да.
– Прекрасно! Следуйте за мной.
Они прошли к ожидавшему их экипажу.
– Как там Андрей Александрович? – спросил Катакази, широко шагая по угольной пыли. – Не планирует выходить в море?
– Не могу знать, – по-военному ответил Чихрадзе. – Я покинул эскадру около двух месяцев назад и с тех пор не имел с ним связи. Кстати, – он пристально посмотрел на резидента, – а откуда вы узнали о моём прибытии?
– У нас есть друзья среди американцев.
Катакази раскрыл дверцу одноколки и отодвинулся, пропуская гардемарина.
– Значит, всё это время вы были в руках южан? – спросил Катакази, когда коляска тронулась в путь.
– Совершенно верно.
– Они обыскивали вас?
– Конечно. Изъяли всё, что нашли. Карты, правда, потом вернули.
– Почему?
– Что почему? – не понял Чихрадзе.
– Почему вернули?
– Не знаю.
– Они не объясняли вам?
Гардемарин иронично посмотрел на него.
– Нет.
– Но ведь они наверняка учиняли вам допрос. Что вы им рассказали?
– А что я мог им рассказать? Всё, что надо, они и так поняли, обнаружив карты.
– И тем не менее они вас отпустили.
– Вас это удивляет?
– Нет. Но почему вас не расстреляли, как другого офицера?
– Полагаю, меня спас хозяин дилижанса. Он что-то объяснил партизанам, и те не стали стрелять.
– Почему же тогда убили второго?
– Он погиб в бою, когда мы отбивались.
– Хм… Понятно.
Но Катакази ничего не было понятно. Он хмурился и явно находился в сомнениях. По его просьбе Чихрадзе подробно описал своё путешествие. Жадно слушая его, резидент постоянно прерывал рассказ гардемарина вопросами, из-за чего Чихрадзе страшно злился, вынужденный по десять раз возвращаться к одному и тому же. Однажды между ними возникла дискуссия. Заметив, с какой иронией смотрит на него Катакази при описании жестокой расправы партизан над мирными гражданами, грузин сердито осведомился, что его так веселит.
– Ваша эмоциональность, – ответил Катакази. – Впрочем, это не порок, а только признак молодости. Сколько вам лет?
– Двадцать три.
– Я так и думал.
– Вы что же, не находите сию экзекуцию возмутительной? – с вызовом спросил гардемарин.
– Как вам сказать… Возмутительна сама война, а экзекуция как часть её не вызывает у меня отторжения. Глупо, возведя плотину, сокрушаться по поводу залитого огорода. Вы так не считаете?
– Ну знаете ли… По-вашему, нет никакой разницы между залитым огородом и человеческой жизнью?
– А по-вашему есть?
Чихрадзе ошарашено взглянул на него.
– Признаюсь, я в замешательстве. Впервые сталкиваюсь с подобным цинизмом.
– Вы считаете меня циником? Напротив, я – величайший гуманист из всех. Вдумайтесь, что есть война? Массовое убийство, голод, разорение семейств. Разве это не преступление?
– Война, конечно, неприятная вещь, – пояснил гардемарин, – но часто она неизбежна. Как ещё народы могут выяснить свои отношения, если не на поле брани. Если угодно, это что-то вроде поединка чести, только с участием больших масс людей.
– Если по-вашему, это – поединок чести, то почему же вы возмущаетесь вышеописанной расправой? Казнённые были трофеем победителей, и те могли распоряжаться ими по своему усмотрению. Разве не так?
– Нет, не так. Если соперничающие стороны начнут истреблять всех пленных, то это будет уже не война, а бойня.
– И что с того?
– Вы полагаете это естественным?
– Я полагаю саму войну неестественной. Но уж коли она началась, все средства хороши.
– Это чудовищно – то, что вы говорите.
– Отнюдь. Это – высшее проявление человеколюбия. Я вижу, что вы – приверженец так называемых правил ведения войны. Скажу вам откровенно, меня смешит это словосочетание. Война сама по себе есть отмена всех человеческих правил. На ней допускаются тысячи таких вещей, за которые в другое время человек пошёл бы на каторгу или на виселицу. И если мы, то есть люди, спокойно взираем на это, то почему нас должна возмущать расправа над мирным населением? Главная цель войны – победа над противником. Следовательно, любой способ, каким мы добьёмся этой победы, хорош и в высшей степени оправдан.
