Ты не опубликуешь это завещание, пока Ада не выйдет замуж. Это мой приказ. Деньги, которые я оставляю, сами по себе немаленькие, но их недостаточно, чтобы разделить между вами поровну и привлечь этой половиной состоятельного мужа с высоким положением в обществе. Но ты сможешь использовать наследство в свою очередь, после Ады. Я доверяю тебе, ты должна выделить Аде приличное состояние и уговорить ее мужа благоразумно довольствоваться меньшими, чем он ожидал, но все же неплохими деньгами. Остальное – твое. И я уверена, ты позаботишься о моем наследстве, если не совсем так, как бы это сделала я сама, то по крайней мере так, чтобы не опозорить нашу фамилию. Я наблюдала за тобой много лет. Я хорошо знаю тебя, твои привычки, знаю твои как положительные, так и отрицательные качества, унаследованные от испорченной матери, которую я презирала. Я постаралась их исправить, и льщу себя надеждой, что мне удалось по возможности это сделать, к тому же в тебе много сходства со мной.
Думаю, ты не обманешь моих надежд, даже если они пойдут вразрез с твоими собственными. И я узнаю о том, как ты поступила, не сомневайся. Я всегда была доброй прихожанкой церкви и не думаю, что мой характер изменится в будущей жизни. И я не прощу, если ты нарушишь мой приказ. Остаюсь любящая тебя бабушка,
Франсес Бартон"
Значит, она все-таки любила меня, а не ненавидела. Я рада узнать об этом именно сейчас. Я почти улыбалась, читая последние мрачные угрозы письма. Однажды мы ходили на спиритический сеанс к одной из бабушкиных подруг. Производимые там манипуляции, безусловно, были подстроены, но думаю, я никогда не решилась бы присутствовать на еще одном таком сеансе, если бы ослушалась бабушкиной воли. Кто знает... Если существует для кого-то возможность перейти грань, отделяющую от потустороннего мира, это наверняка будет под силу бабушке. Ее план, такой рассудительный и властный, продиктован гордостью, граничащей с безумием, но он был продиктован любовью к нам. Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, что ее так искусно составленный план погубит меня.
Потому что это была западня. Вольфсон прочитал письмо, поскольку я нашла его вскрытым. Это объясняет его поспешный отъезд, ему надо собрать своих собратьев по заговору и рассказать об изменениях. Это объясняет, почему я здесь, почему меня поместили с комфортом и почтительно относятся. Он знает, что я, а не Ада его будущая добыча.
Я стараюсь изо всех сил успокоиться, но если бы сейчас мои пальцы не держали перо, то я расцарапала бы себе лицо от отчаяния. Как будто сама ухмыляющаяся судьба действует против меня всеми известным видами оружия... Даже время выбрано как нельзя лучше...
Потому что раньше я могла бы охотно поменяться местами с Адой. Я понимаю ее отчаяние, когда, полюбив, боишься заговорить с любимым из-за условностей, да еще не имея качества, которое Вольфсон назвал «страстной натурой». Я могу противостоять Вольфсону, грубо плюнуть ему в лицо, как делала моя мать, и вызвать своим поведением его на поступки самые непоправимые. Он не сможет принудить меня силой, как принудит Аду. Но он может заставить меня сделать это, пользуясь моей любовью к ней.
Если я откажусь от брака, который позволит Вольфсону присвоить наследство бабушки (у замужней женщины нет своей собственности, гласит закон нашей благочестивой Англии), он просто порвет второе завещание и выдаст Аду за Джулиана. И добьется своей цели. Разница лишь в том, что раньше я не могла спасти ее. Теперь могу – просто надо будет сказать ему «да». Ее счастье – против моего, один вызывающий отвращение брак – против другого, такого же. Имея перед собой выбор, я не смогу отдать ее на милость нежного садиста Джулиана.
И потом, есть еще Фрэнсис. Вольф пока не знает, что его бунтарь-сын – еще одно орудие против меня в его руках. Но скоро узнает. Эти проклятые ледяные голубые глаза читают мои мысли. И Джулиан, я уверена, тоже все понял. Они без колебаний используют Фрэнсиса для достижения цели, как и Аду.
Я смогу согласиться. Я должна, ведь его единственная цель – деньги.
Я не боюсь Джулиана, его насмешливое глумление, как разновидность зла, только приведет меня в ярость, и он не подвержен влиянию моего очарования (которое весьма сомнительно). Если он осмелится когда-нибудь дотронуться до меня, я раздеру его красивую физиономию в клочья. Но это будет не Джулиан.
«Как жаль, что не ты наследница», – сказал тогда Вольф, и я вспомнила выражение его лица, когда он держал меня в объятиях... Это письмо – ответ на его молитвы. Я не знаю, кому или чему он молится. Все было плохо до сих пор, но теперь...
Я не могу, не смогу сделать это. Нет, ни за что, ведь Фрэнсис... О боже, дверь...
Я с трудом могу прочитать последние, малопонятные, кое-как нацарапанные строчки. Но оставлю их такими, как есть.
Прошло примерно с полчаса, как я написала последние отчаянные фразы. Я была на грани истерики, любой выбор для меня был равно ужасен. Как выбор между повешением и утоплением. В своем перевозбужденном лихорадочном состоянии мне слышались за дверью шаги, даже рычание собаки. Я вскочила на онемевшие ноги, швырнула перо на страницу – там осталась огромная клякса – и бросилась бежать, сама не зная куда. Я даже не думала, что собираюсь делать, но вдруг обнаружила, что стою у окна и отрываю доски голыми руками, не чувствуя при этом боли от царапин и заноз. Если бы я смогла их оторвать...
Я не знаю, что бы я сделала тогда. Потому что, как только оторвалась первая доска под моей яростной атакой, кое-что произошло. Все исчезло вокруг. Осталась темнота, и я не ощущала ничего, даже собственного тела. Я вышла из своего тела, плавая в темноте обнаженная и совершенно одинокая. Потеря сознания? Возможно, но вдруг внезапно, как будто распахнулся занавес, я увидела на сцене бабушку. Она сидела в своем кресле, как часто я видела ее в жизни – маленькая сухонькая женщина в кружевном белом капоре, черные глаза пронзительно смотрят из-под нахмуренных редких бровей, презрительная усмешка играет на увядших устах. Ее губы двигаются, и я знаю, что она говорит со мной, но не слышу ни звука.
И вдруг видение исчезло. Я вновь в холодной башне, стою у окна, мои руки сжимают каменный подоконник, а боль в израненных пальцах заставляет меня громко заплакать. Только ли боль вывела меня из беспамятства? Я не знаю. Но почувствовала, что во мне произошли изменения. Я все еще испытывала страх, но не тот, бессмысленный, панический, который заставил меня вскочить и бежать, как преследуемое животное, разрушая себя. Моя мысль работает четко, руки спокойны. Если видение послано мне из другого мира или просто вызвано состоянием моего возбужденного мозга, оно достигло намеченной цели в любом случае. Я знаю свою бабушку, как и она меня. Она бы не стала падать в обморок от страха, если бы какой-то негодяй пытался властвовать над ней. Она не искала бы пути к собственному уничтожению как единственный выход, чтобы тем самым оставить других отвечать за последствия. Она боролась бы до последнего вздоха и применила бы всю изобретательность ума.
Я выберусь из этой башни. Как? Пока не знаю, но я должна это сделать. Доски на окне прибиты слабо, они поддаются моим усилиям, а руки мои изранены и болят, но я сумею все-таки выбраться через окно. Оно находится в сорока футах над землей. Мне не удастся слезть по стене вниз – камни слишком гладкие, подогнаны вплотную. Но попытаться стоит. Если упаду вниз – это меня не убьет, внизу кусты, хотя, вероятно, колючие. Впрочем, все это несбыточные надежды. Окно будет последним выходом, если я не придумаю ничего другого.
