— Лизка… О чем ты думаешь?
Голос Карла вывел меня из глубокой задумчивости и вернул на сиденье в вагоне поезда. До моего слуха снова стали доноситься звуки железной дороги, и, прежде чем я успела осознать, где я нахожусь и что здесь делаю, я увидела в стекле окна свое собственное отражение, показавшееся мне очень четким на фоне ночной тьмы — тьмы, на которую я только что смотрела невидящим взглядом.
— Акаша… Это имя… Мне кажется, что я его раньше уже слышала.
— Ну конечно. Акаша — это эфир, пятый из элементов, которые в своей совокупности называются Панчабхута. Тебе ведь это наверняка о чем-то говорит.
— А-а, ну да, конечно, — неуверенно согласилась я.
Карл наклонился, взял меня пальцами за подбородок и ласково поцеловал в губы с тем своим покровительственным видом, который меня в последнее время очень сильно злил.
— Пойдем-ка чего-нибудь поедим. Ричард уже отправился заказать столик на троих.
22 января
Признаюсь тебе, брат, что я видел, как ты ее целовал, и эта сцена подействовала на меня так же, как действовали на меня умопомрачительные произведения Арнольда Шёнберга, представляющие собой диссонансное сочетание звуков, издаваемых пронзительными трубами, визгливыми скрипками и оглушающими ударными инструментами. Эти звуки доводили меня до бешенства и вызывали настойчивое желание отчебучить что-нибудь эдакое. Твой поцелуй спровоцировал начало моего крестового похода, целью которого был захват того, что, как мне казалось, должно принадлежать мне и только мне. Подыскать благородные мотивы для своих поступков гораздо легче, если пытаться чувствовать себя крестоносцем, а не Каином. Но хотя она сама по себе делала мою борьбу за нее делом благородным, в основе этой борьбы, тем не менее, лежало отнюдь не благородное соперничество, всегда характеризовавшее наши с тобой отношения и представлявшее собой бесконечную борьбу за право быть первым, из которой ты всегда выходил победителем. Всегда, но не на этот раз, ибо теперь я твердо решил не дать тебе победить. Призом в этой азартной игре ведь будет она, а я считал, что она должна принадлежать именно мне.
Каким же глупым, амбициозным и слепым я был!
Я тогда, похоже, упустил из виду, что она не принадлежит и не может принадлежать никому. Она не являлась добычей на какой-то там охоте, ее нельзя было завоевать, и она не сдавалась добровольно ни под чьим натиском. Она была богиней — и ты это прекрасно знаешь, — а боги сами выбирают тебя, а не ты выбираешь их. Я, влюбившись в нее, совсем об этом забыл.
Я снова стал настаивать, чтобы она поехала со мной в отель «Ритц», и предложил ей остановиться там в разных номерах, но она решила поехать к себе домой. Она не захотела пожить в роскошном отеле вместе со мной, предпочтя свою маленькую квартирку, расположенную в мансардном этаже. Ее квартирка хотя и была уютной, с какой-то особой романтической атмосферой, с запахом ладана и золотистым освещением, но при этом в ней по утрам наверняка было холодно и возникало чувство одиночества. Я терзался и подобными мыслями, и осознанием того, что мне придется провести целую ночь без нее. И дело было не только в жажде физической близости с ней. Мне было нужно нечто большее: я испытывал к ней не только физическое, но и духовное влечение. Я испытывал необходимость в том, чтобы она находилась рядом со мной. Я испытывал необходимость в том, чтобы, просыпаясь, я чувствовал ее рядом с собой. Я испытывал необходимость в том, чтобы, протянув руку посреди ночи, я прикасался к ней. Я испытывал необходимость в том, чтобы, открыв утром глаза, я в первую очередь видел ее красивое лицо. Она превратилась для меня в луч света в окружающей меня тьме, в мою надежду посреди всеобщей безысходности, в мою радугу на фоне повсеместной серости. Благодаря ей я осмеливался смотреть в свое туманное будущее с оптимизмом, ибо она была счастливым случаем, произошедшим в моей жизни после долгой череды невзгод и неудач, а потому, когда я думал о ней, мне хотелось радоваться и улыбаться.
Тем не менее, я иногда начинал ее проклинать. Она ведь была еще и моей болью и моей тревогой, моей грустью и моей тоской, моим страхом и моим мучительным беспокойством… Думая о ней, я испытывал ранее не знакомые мне чувства — растерянность, отчаяние, отрешенность. Я осознал, как много у меня слабостей и насколько я уязвим. А кроме этого произошла переоценка моих убеждений и моих принципов: все, во что я раньше верил и за что я раньше боролся, начало терять всякий смысл.
Боже мой, брат, моя жизнь теперь заключалась в ней и только в ней!.. Однако она мне не принадлежала, и я интуитивно понимал, что легче загнать море в стакан и запереть ветер в сундук, чем заставить ее быть моей. Она была подобна красивому миражу, была подобна лежащей на ладони снежинке, была подобна благоуханию только что сорванного цветка. Она была тающей у линии горизонта вечерней зарей, была белой пеной на вершине волны. Она была свободным духом, который не потерпит никаких уз — даже сладких уз любви.
Но она… она с тобой целовалась!..
— Ну, конечно же! Теперь я поняла! — вдруг воскликнула Лизка, нарушая тишину, царившую в такси, в котором мы ехали к ее дому, и тем самым прерывая ход моих мыслей.
— Что случилось? — спросил Ричард еще до того, как это успел сделать я.
— Акаша! Я вспомнила, где я видела это имя! Акаша! Вам обоим нужно подняться со мной в мою квартиру! Я кое о чем догадалась.
* * *
Я помню, любовь моя, как я стремительно побежала вверх по лестнице с высокими и неровными ступеньками, ведущими к моей квартире в мансардном этаже, а Карл и Ричард, заинтригованные, последовали за мной. Я стала рыться в кармане в поисках связки ключей, с нетерпением ожидая, когда же я услышу их характерное треньканье. Наконец найдя их, я вставила нужный ключ в замок и отперла дверь. Позабыв в спешке о самых элементарных нормах вежливости и оставив своих спутников стоять на лестничной площадке, я вихрем ворвалась в квартиру и сразу же побежала в спальню. Когда я приехала сюда из Брунштриха, то положила их под ночной столик — то есть туда, куда обычно клала книги, которые читала вечером перед сном.
— Они здесь! — с победоносным видом заявила я, высовывая голову из двери спальни.
Карл и Ричард ошеломленно смотрели на меня. Я подошла к ним и затем подвела их к столу в своей маленькой гостиной, которая в случае необходимости могла быть и столовой. На покрывающую стол красивую разноцветную скатерть, расшитую по краям мастерицами из гималайского племени магаров, я положила две книги.
— Мне их дал Борис Ильянович — ну, то есть Крюффнер — вечером накануне своей гибели, — пояснила я. — Вот в этой книге нет ничего особенного: это всего лишь перевод на французский язык произведения Ницше «По ту сторону добра и зла». Но вот если мы взглянем на вторую книгу… Посмотрите, кто ее автор.
Карл взял эту маленькую книгу в простенькой обложке из темно-коричневой кожи. Открыв ее (на обложке, украшенной по периметру тонкой золотистой линией, не было указано название произведения), он прочел вслух первые две строчки первой страницы:
