— Вот мы и дома, — сказал Лефевр с довольной улыбкой,
— Тут очень мило! — воскликнула Белла.
Она не могла не восхититься гостиной особняка.
Длинная прямоугольная зала была обставлена стильно и очень по-мужски. Главное место комнаты находилось у камина, где стояли огромный кожаный диван и роскошные кресла с подголовниками. Оглядывая остальную мебель, Белла обратила внимание на секретер красного дерева работы знаменитого мебельщика Данкена Файфа. Неподалеку стояла антикварная горка в стиле модерн. Современные часы в массивной дубовой оправе на столике позднего Возрождения. Помещение освещала массивная люстра стиля рококо, с электрическими лампочками. Все содержалось в отменном порядке, нигде не было ни пылинки. Наверное, в доме много слуг; впрочем, в этот час они уже должны спать.
Белла улыбнулась, заметив бюст Моцарта на мраморной подставке — неизбежный предмет в доме каждого человека, имеющего отношение к музыке. Затем ее взгляд остановился в дальнем конце залы на старинном рояле, богато украшенном резьбой.
С восторгом девушка кинулась туда. Красивее инструмента она не видела! Серебряные педали, фигурная подставка для нот, жемчужные клавиши, витые ножки, больше похожие на колонны, украшенные цветами.
— О, Жак! — воскликнула Белла. — Просто дух захватывает!
Он с довольной улыбкой подошел к роялю и погладил его блестящую крышку.
— Производство « Наннса и Кларка». Точная копия того, что победил на конкурсе в Хрустальном дворце в Лондоне на Всемирной выставке в 1851 году.
— Поразительно!
Жак присел на стул и пробежался рукой по клавишам.
— На протяжении трех поколений этот рояль — наша переходящая по наследству драгоценная семейная реликвия. Его внешний вид производит незабываемое впечатление, но то ли еще будет, когда ты услышишь, как он звучит!
Жак заиграл мелодию Фостера «Туда, где возлюбленная лежит в мечтах». Белла зачарованно слушала. В его исполнении было столько страсти, что ей захотелось петь — музыка всколыхнула душу!
— Прекрасно, — тихо сказала она. — И вы правы.
Божественнее инструмента я никогда не слышала.
Он посмотрел на нее не прерываясь и громко шепнул:
— Спой для меня, Белла.
Мороз прошел по коже Беллы — именно этими словами приманивал ее когда-то призрак Жака Лефевра. И в то же время его слова глубоко тронули девушку, и она почти не ощущала привычных страхов. Как замечательно, что он прочел в ее душе желание петь! Неужели угадал, что глубоко в ней бьют живые источники страсти, ищущие выхода?
И музыка, и он сам бередили душу… Белла наблюдала, как длинные, холеные пальцы бегают по клавишам, и невольно представляла их на своем теле.
Но рано она радовалась — страх не покинул ее.
— Я… я не могу петь, — пролепетала она.
— Отчего же? — удивился Жак. — Этьен говорит, что у тебя пусть и неуверенный, но великолепный голос.
Белла потупила взор.
— Директор прав. Но я всю свою жизнь боюсь сцены, боюсь публики.
Кончив играть, Жак встал, шагнул к ней и коснулся рукой ее щеки.
— Бедняжка. В чем же, по-твоему, причина страха?
Ее лицо горело от его прикосновения, и она не поднимала глаз.
— Причина? Наверное… — нерешительно начала девушка, — наверное, потому, что родители слишком рано вытолкнули меня на сцену. Я была еще не смышленой, робкой девочкой. И в первый же раз перед публикой меня охватила паника — ни рукой, ни ногой не могла пошевелить, и связки парализовало. С тех пор так и остался страх снова опозориться.
— Да-а, — пробормотал Жак, — жаль. Зря твои родители поторопились. Забавно получается: тебя родители тащили на сцену чуть ли не на аркане, а меня только что не связывали, лишь бы удержать подальше от театра.
Она наконец подняла голову, робко посмотрела ему в глаза и сказала:
— Похоже, между нами мало общего.
— Ты не права, Белла, — горячо возразил он. — Мы оба обожаем хорошую музыку, не правда ли? Ведь ты любишь оперу всей душой?
— Любить-то люблю. Да вот только мне не дано выступать перед залом с той легкостью, с какой это делаете вы, — с отчаянием произнесла Белла.
— Даже противоположности дополняют друг друга, тянутся друг к другу… Как лед и пламя, вода и воздух, как… Я чувствую, что подхожу тебе. И уверен, что сумею помочь тебе преодолеть страх.
Белла посмотрела на него в смятении, — А вы никогда не боялись?
— Никогда в жизни, — с горячей убежденностью заявил он. — Никогда и ничего! И уж тем более — петь перед публикой. — Тут его глаза затуманились от приятного воспоминания. — Три года назад наша труппа гастролировала по Европе. Мы выступали в «Ковент-Гарден», и я пел самой королеве Виктории — она нарушила свой вечный траур и пришла в театр послушать нас. Я дважды повторил на бис «Тогда ты вспомнишь обо мне» — исключительно для нее. Говорят, престарелая королева весьма сдержанна в своих эмоциях, но в тот вечер она вытирала слезы — я думаю, она проливала их по Альберту, своему горячо любимому и безвременно ушедшему супругу. А на следующий день принц Уэлльский пригласил нас во дворец, и мы опять пели для королевы. Славное было время! Белла рассмеялась.
— Представляю! Для вас это было славное время, а я бы наверняка села в лужу.
Жак сочувственно покачал головой.
— Для меня пение — это жизнь. А как можно бояться жизни? И отчего же ты боишься ее?
Девушка отвернулась и прошла к центру комнаты.
— Порой в страхе есть что-то здоровое, полезное, — сказала она, не глядя на Жака.
И в тот же миг почувствовала его руку на своем плече.
— Только не в том случае, когда страх отвращает тебя от самых задушевных желаний.
Белла повернулась к нему, захваченная силой его слов.
— Ты же итальянка, Белла, — сказал он, переходя на чувственный шепот, — а итальянцы дружат с музыкой. Опера — в твоей крови, в твоей душе, и тебе нужно быть достойной этого наследия.
— — Может быть, может быть… — с грустью согласилась Белла. — Но не все же итальянцы — прирожденные оперные звезды.
— А для меня одного можешь спеть?
Она чуть было не согласилась, потому что не могла выдержать его умоляющего взгляда.
— Как-нибудь в другой раз.
Жак нежно улыбнулся и дотронулся кончиками пальцев до ее подбородка.
— Для начала уже хорошо. Чуть-чуть доброй воли — и приоткрытая дверь откроется настежь.
Белла со вздохом подумала, не относятся ли эти его слова к пению. Ее собственные сбивчивые чувства, равно как и его горящие глаза — все заставляло предположить совсем другое.
Жак ослепительно улыбнулся.
