В свое время маленькому Акселю Айзеншахту вдалбливали в голову, что фюрер хочет, чтобы молодежь была «быстрой, как зайцы, гибкой, как медь, и прочной, как крупповская сталь». Его также учили, что, кроме германской, все остальные нации неполноценны. Теперь этот славный народ пребывал в хаосе, разоруженный, обескровленный и деморализованный.
— Что нам еще остается? Ходить, будто на костылях, как инвалиды, — признался он своему дяде шепотом, почти стыдясь, не зная, что его слова созвучны мыслям Макса.
Когда Аксель был совсем маленьким, между ним и его дядей царило полное взаимопонимание. Увы, Макс оказался бессилен помешать воспитывать его так, как того хотел Курт Айзеншахт. Разговоры на эту тему с Мариеттой ни к чему не приводили. Она лишь закатывала глаза, что страшно выводило его из себя. Потом Акселя отправили в интернат, в одно из учебных национально-политических заведений, называемых Napolas, образованных в 1933 году. Их открытие было приурочено к дню рождения фюрера, и туда отбирались самые опытные и проверенные на расовую чистоту преподаватели. Макс не сомневался, что насаждаемая там идеология превосходства арийской расы, грандиозные квазирелигиозные действа, устраиваемые нацистами, летние лагеря Гитлерюгенда окончательно испортят племянника, превратив его в убежденного фанатика, грезящего о завоеваниях жизненного пространства и идеальной чистоте арийской крови. Хуже всего было то, что Акселю, несмотря на суровую дисциплину, нравилась такая жизнь, в которую были привнесены и традиции прусской кадетской школы. В почете были храбрость и сила, способность преодолевать себя, готовность в любой момент принести себя в жертву ради будущей великой империи. Физическое развитие доминировало над развитием духовным. За всю войну Макс виделся со своим племянником два или три раза. Макс не помнил себя от злости, видя, как радуется Аксель успехам вермахта и ждет окончательной победы, в то время как он сам искренне желал поражения нацизму и не только желал, но и делал для этого все что мог, в меру своих сил. И вот теперь его семнадцатилетний племянник Аксель стоял рядом, опустив голову, с пустыми карманами, и будущее этого юноши было неопределенным.
— Мне пришлось солгать этим утром, — сказал он вдруг. — Меня спросили, учился ли я в одной из школ Наполы. Я сначала задумался… а потом соврал.
— Ты поступил правильно.
— Как ты можешь говорить такие вещи? — выкрикнул юноша. — Разве я не предал свое прошлое? Своих товарищей, своих учителей? Все, во что я верил… А я верил, дядя Макс. Я не отрицаю этого. Мои друзья и я, все мы верили в это. Теперь они мертвы. Я видел кишки Стефана, его труп лежал рядом со мной! Но он умер, и ему не пришлось ни от чего отрекаться!
Аксель сжал кулаки. Лицо его побледнело. Макс опустил плечи, почувствовав боль в затылке. Медленно положил руки на голову. Как всегда при общении с племянником, ему приходилось подыскивать слова, словно Аксель был диким, не до конца прирученным животным, готовым убежать при первом же непонравившемся слове или действии собеседника. Вот почему Макс не хотел упоминать при нем имя своего зятя, удивляясь, что и Аксель сам ни разу о нем не заговаривал.
— Вас обманули, Аксель. Вам на целые годы завязали глаза повязкой, сотканной из ложных идей и пустых обещаний. Вам сказали, что вы принадлежите в расе господ. На молодые неокрепшие умы это действует опьяняюще. Ты не мог не попасть в ловушку. Рядом с тобой никого не было, чтобы открыть тебе глаза. Научить тебя думать не входило в планы преподавателей. Разве при таких обстоятельствах ты мог услышать голос разума? Твои командиры, которых ты зовешь учителями, драли луженые глотки, заставляя тебя выполнять все их приказы и развивать лишь мускулы, но не интеллект. Что ты там делал? Полз по льду озера между двумя прорубями, рискуя упасть в воду и утонуть? Преодолевал препятствия и мог в любой момент споткнуться и сломать себе шею? Ты рассказываешь мне об этом с такой гордостью… Но какое радужное будущее тебе рисовали? Что ты станешь гаулейтером в Сибири? — усмехнулся он. — Такой была твоя мечта?
Он наполнил свой стакан и выпил залпом.
— Ты должен принять правду такой, какая она есть. Не уподобляйся тем, кто предпочитает отводить глаза. Вокруг нас много людей, которые не хотят ничего знать о войне. Глухая, слепая и немая — вот какая сегодня Германия. Но мы не должны забыть эту войну. Это было бы ошибкой. Началом всеобщей гангрены. Это очень больно, я знаю, но ты должен научиться думать сам. Неважно, во что ты верил тогда. Важно, во что ты будешь верить завтра. Свобода стоит многого. Особенно свобода духа. Она никогда не дается легко.
«Он принимает меня за полного идиота, — подумал обескураженный Макс. — Он, тот, кто рисковал жизнью, защищая Берлин, кто видел смерть своих друзей, кто теперь проводит все свободное время, рыская по черному рынку, дерется за место в переполненных пригородных поездах, чтобы найти немного дров и пищи за городом. Кто теперь может требовать, чтобы он, послушно сложив руки на парте, прилежно учился, а затем получил аттестат и поступил в университет».
— У меня не хватает смелости, чтобы говорить правду о своем прошлом, я предпочитаю лгать, — твердил Аксель упавшим голосом. — Все твои красивые слова — это всего лишь слова.
— Не будь глупцом, Аксель. Ты должен научиться защищать себя по-настоящему. В твоем возрасте послушание — это не преступление. Преступлением оно становится тогда, когда человек прогибается под преступный тоталитарный режим, будучи уже взрослым.
— Но ведь все виноваты, разве не так? В том, что русские с американцами угнетают нас, унижают с утра до вечера, учат нас жить. Все мы виноваты, что позволили этому режиму существовать. Кроме тебя, конечно. Ты у нас герой! — крикнул он, не пытаясь скрыть презрение.
Макс не обиделся. Он знал, что немецкие антифашисты часто встречают подобное к себе отношение. Много немцев, как бы то ни было, продолжали относиться к ним как к предателям. Некоторых раздражало даже само существование организации, созданной для помощи «жертвам нацизма», несмотря на малоэффективную ее деятельность.
— Я не принимаю термин «коллективная ответственность», — строго заявил Макс. — Это личностная проблема. Каждый должен отвечать за свои поступки. Каждый преступник индивидуален.
Отойдя от окна, Аксель рухнул на стул и положил руки на край стола. Ногти на его руках были грязные и обломанные. В первый раз Макс заметил у него пушок нарождающихся усов над верхней губой.
— Я больше ни во что не верю, — признался Аксель. — Как мы выберемся из всего этого? Понадобится жизнь целого поколения, чтобы восстановить страну и наладить нормальную жизнь. Я стану взрослым в нищей стране, окруженной со всех сторон оккупационными войсками. В стране, усеявшей всю Европу концлагерями, фотографии которых меня теперь заставляют смотреть… Да меня тошнит от одной только мысли об этом!
У Макса сжалось сердце. Он иногда спрашивал себя: может быть, стоит увезти Мариетту и Акселя из этой страны подальше? Может быть, в Париж? Что способна предложить до такой степени разоренная страна подростку, если здесь до сих пор правит ненависть и всех осыпают справедливыми упреками? В тишине салона слышен был только голос диктора, который продолжал читать список потерявшихся детей: «Фридрих фон Ашенгер, родился 1 сентября 1941 года, блондин, глаза коричневые, сообщить Софье фон Ашенгер…»
