— Я добьюсь перевода во Францию. Если захочешь, можешь приехать…
Она не могла по выражению его лица понять, что он чувствует. Неужели он позволит ей уйти, так ничего и не сказав в ответ? Макс был так близко, что она видела, как при каждом вздохе вздымается его грудь, и в то же время он был так далеко! Слезы застилали ее глаза. Она отвернулась, стыдясь своих слез. Раньше она бы никогда не заплакала. Раньше она просто молча ушла бы.
— Я люблю тебя, Макс.
Жизнь никогда не делала ей подарков, и все, чего она добилась, — так это редких моментов счастья, которые доставались ей после тяжких трудов. Послевоенная встреча с Максом должна была положить конец этой бесконечной борьбе и блужданию в сумерках неопределенности. Теперь она поняла, что ошиблась. Она снова должна бороться. Бороться, чтобы ее ребенок родился здоровым, ибо знала, что в противном случае она никогда не простит это Максу, и их любовь умрет.
Человек, которого она безмерно любила, молча стоял у дверей. Его лицо выражало такую страсть и такую печаль, что Ксении было больно смотреть на него. Ей казалось, что еще немного, и ее сердце разорвется. Она надела перчатки. Медленно, аккуратно. Надо было растянуть секунды, остановить время. Теперь все зависело только от Макса. Она сделала все, что могла, и больше ей нечего было ему предложить. Она удивилась, что все еще может двигаться, не рассыпаясь на тысячу осколков. Но час пробил, нельзя было больше растягивать прощание.
Макс отпускал Ксению, и ему казалось, что он умирает. Рука болела, перед глазами плясали темные круги. Сколько раз они вот так расставались? Осиротевшие на слова, на поступки. И все-таки теперь Ксения сказала то, что он столько лет надеялся от нее услышать. Он понимал, она больше не боится показать свою слабость, свою искренность, что она одержала победу над своей гордостью, которая всегда была ее больным местом. Но было уже поздно. Стальной капкан захлопнулся.
— Говоря по правде, ты меня так и не простил за то, что когда-то произошло, Макс, но хуже всего то, что я не могу на тебя за это сердиться.
Она подождала еще несколько минут, но так как он продолжал молчать, повернулась и ушла, оставляя его одного с тенями прошлого.
Вторая часть
Париж, апрель 1946
Рассеянный свет падал на танцевальную площадку. Влажную духоту помещения лишь немного разбавляла весенняя вечерняя свежесть. Наташа подошла к эстраде, на которой играли музыканты. В облаках сигаретного дыма она разглядела Феликса, машущего ей рукой. Работая плечами и локтями, она прокладывала себе путь и наконец добралась до него и остановилась рядом. Феликс тут же обнял ее за талию и прижал к себе. Пронзительные звуки трубы, саксофона и барабанов наполняли все пространство под каменными сводами погребка.
— Потанцуем? — крикнул он.
— Дай мне сначала отдышаться.
— Нет времени. Идем.
Пара, которая только что танцевала под би-боп
[20]
, уступила им место. Феликс вел Наташу. Собранные в хвост волосы били ее по плечам, ноги двигались в такт ногам Феликса. Поднимая время от времени глаза, она видела широкую светлую улыбку, видела вспотевшее лицо партнера. Лица всех танцующих тоже были мокрыми. Феликс покружил Наташу вокруг себя, подкинул ее к потолку, поймал, чем вызвал восторженные крики зрителей. Довольные, они наконец выбрались из толпы танцующих. Их место тут же занял парень в клетчатой рубашке и бархатных штанах и его партнерша. Наташа заметила, что потеряла ленту для волос. Пуловер прилип к телу. Прижавшись к спине Феликса, она проследовала за ним вглубь помещения, где находился бар. Феликс протянул ей бокал теплого пива, которое она с жадностью стала пить.
— Здорово, правда? — спросил он, надевая очки.
— Бесспорно, — с улыбкой ответила она.
Уже несколько недель они собирались возле бистро и кабаре в Сен-Жермен-де-Пре, побуждаемые молодостью и любовью к жизни, переполнявшей их сердца. Встречались с друзьями, танцевали, пропускали по глоточку, просто общались. Этот уголок Парижа стал землей обетованною для молодежи, которая наслаждалась ощущением своего возраста. Их безудержность и жизнерадостность всем бросались в глаза. Они считали это своего рода компенсацией за время невзгод, даже если некоторые из ограничений в той или иной степени существовали до сих пор. Джаз, свобода, бесшабашность будоражили нервы и обостряли чувства. Все были молоды, красивы, и никто в мире не имел права становиться у них на пути.
Замечая в толпе лица друзей, Феликс и Наташа приветственно кивали. Один из них, верзила с пышной шевелюрой, показывал руками какие-то кабалистические знаки. Они поняли, что он отправляется в «Рюмери». Этот язык жестов был изобретен несколькими энтузиастами во время посещений таких вот заведений с пустыми винными погребами и жалкими запасами угля для отопления. Этот мир имел особые правила и особые коды, где свои понимали друг друга с полувзгляда, даже по манере держаться, и собирались в периметре с невидимыми непосвященным границами, которые простирались от набережной Малаке до набережной Конти, от площади Сент-Сюлпис и улицы Сент-Пер до улиц Дофине и старого театра Комедий. Это была их территория, там назначали встречи, на которые не приходили, зная, что все равно столкнутся где-нибудь на улице. Обменивались поцелуями и идеями. Все друг друга знали, словно были жителями одной деревни или членами одного клуба для привилегированных особ. Здесь были и признанные в этой среде художники, и прочие люди искусства. Кого тут не было, так это зануд и хвастунов.
Феликс и Наташа присели на твердые табуреты. Она пригладила юбку, в то время как он вытирал лоб платком. Ритм музыки все еще отзывался в их телах, они не могли не двигаться в такт с остальными. Девушке нравилась эта атмосфера, ощущение, что она живет полной жизнью. Ничего не имело значения, кроме настоящего момента, который будоражил их сердца. Феликс был таким же одержимым, как и она. Сбросив беспокойство и растерянность в вестибюле вместе с верхней одеждой, он пробирался по узкой, ведущей в погребок лестнице, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок. Раствориться в музыке, танце, в обществе сверстников было для него единственным способом обо всем забыть. «Я не хочу сидеть дома по вечерам, как законченный кретин», — однажды признался он Наташе. Она полюбила его еще больше, зная, что, в отличие от их приятелей, беззаботность для Феликса Селигзона была запрещенной роскошью. Питались плохо, спали мало, но это вызывало у них даже определенную браваду. Многие из их товарищей посещали театральные курсы или занятия по музыке. Бегали по книжным лавкам, искали у букинистов интересные книги, посещали выставки. Они были ненасытны и дерзки. Они хотели удивляться жизни, презирали конформизм, авторитеты и семейные обеды. Называли друг друга по имени и не придавали значения происхождению. Они не признавали ни родителей, ни прошлого. Они жили сегодня. А будущее? Им займутся тогда, когда оно наступит.
Феликс внезапно наклонился к ней и поцеловал в губы. Ощутив его страсть, она вздрогнула. Иногда он делал что-то спонтанно, заставая ее врасплох. Удивительно, но они никогда не говорили о любви, словно боялись вспугнуть ее неосторожными словами; не желали связывать себя обещаниями, которые казались принуждением и относились к миру взрослых. Они ведь были так молоды, так романтичны! Может быть, именно поэтому они до сих пор не были любовниками.
