Дальше все было весьма недраматично.
Крюк вывалился из потолка, и она очнулась на полу туалета с ремнем на шее, разбитой губой и сломанным резцом. Кровь она замыла футболкой.
Потом все было, как будто ничего не случилось. В туалете все осталось, как и до, не считая трещины на раковине и дыры от крюка на потолке. Неудавшееся повешение оказалось почти незаметным, не имеющим значения событием.
Она отпирает дверь и входит в номер. Как и год назад, узкая кровать стоит у правой стены, шкаф – у левой, а выходящее на Викториагаде окно все такое же грязное. Пахнет дымом и плесенью, дверь в тесный туалет открыта.
Она стаскивает туфли, сбрасывает сумку на кровать и открывает окно, чтобы проветрить.
Снаружи доносится шум машин и лай бездомных собак.
Потом она заходит в туалет. Дыру в потолке зашпаклевали, трещину в раковине заделали силиконом, и она превратилась в грязно-серую черту.
Она закрывает дверь и ложится на кровать.
Меня не существует, думает она и усмехается.
Достает из сумки ручку и дневник и начинает писать.
Копенгаген, двадцать третье мая 1988 г. Дания – страна дерьма. Свиньи и крестьяне, немецкие свиноматки и немчики.
Я – дыры, и трещины, и не имеющие значения события. На Викториагаде и на Бергманштрассе. Изнасилованная тогда немцами на датской земле. Фестиваль в Роскилле, трое немецких юнцов.
Изнасилованная теперь датско-немецким детенышем в бункере, который немцы построили в Дании. Дания и Германия. Вигго – полунемец-полудатчанин. Сын датской немецкой подстилки.
Она смеется вслух:
– Solace Aim Nut. Утешь меня, я безумна.
Как, черт побери, про это сказать?
Потом она откладывает дневник в сторону. Она не безумна. Безумны все остальные.
Она думает о Вигго Дюрере. О Немчике.
Придушить бы его и швырнуть в бомбоубежище где-нибудь возле Оддесунда.
Родился из датской пизды, сдохнет в немецкой жопе. А потом пусть его сожрут свиньи.
Она снова берет в руки дневник.
Помедлив, начинает перелистывать от конца к началу. Два месяца, четыре месяца, полгода.
Читает:
Вермдё, тринадцатое декабря 1987 г.
Солес не просыпается после того, что он делал в бане. Я боюсь, что она умерла. Она дышит, и глаза открыты, но она не здесь. Он был груб с ней. Пока он делал это, ее голова билась о стену, и потом она выглядела как ворох палочек для игры в «Микадо», рассыпанных на лавке в бане.
Я вымыла ее лицо влажной тряпкой, но Солес никак не приходит в себя.
Может, она умерла?
Я ненавижу его. Доброта и прощение – это не более чем еще одна форма подавления и провокации. Ненависть – чище.
Виктория пролистывает еще несколько страниц.
Солес не умерла. Она очнулась, но ничего не говорила, у нее болел живот, и она так мучилась, словно должна родить. И тут он вошел к нам, в нашу комнату.
Когда он увидел нас, у него сначала стал несчастный вид. А потом он сморкнулся на нас. Прижал одну ноздрю пальцем и высморкался на нас!
Неужели не мог просто плюнуть?!
Она едва узнает свой собственный почерк.
Двадцать четвертое января 1988 г.
Солес отказывается снять маску. Меня начинает угнетать ее деревянное лицо. Она просто лежит и ноет. От нее исходит скрежет. Маска, должно быть, приросла к лицу, словно волокна дерева въелись в нее.
Она – деревянная кукла. Безмолвная и мертвая лежит она там, и деревянное лицо поскрипывает, ведь в бане так дьявольски влажно.
У деревянных кукол не бывает детей. Они просто распухают от влаги и тепла.
Я ее ненавижу!
Виктория захлопывает дневник. С улицы доносится чей-то смех.
Ночью ей снится, что она – дом, в котором все окна открыты. Ее задача – закрыть их, но едва она успевает закрыть последнее, одно из только что закрытых ею окон открывается снова. Странность в том, что именно она решает, что нельзя закрыть все окна одновременно, потому что это слишком просто. Закрыть, открыть, закрыть, открыть… Утомившись, она садится на пол и мочится.
Когда она просыпается, постель пропитана влагой настолько, что капли стекают по матрасу на пол.
На часах не больше четырех утра, но она решает выйти. Моется, собирает вещи, выходит из номера, прихватив простыню, которую бросает в мусорную корзину в коридоре, а потом спускается к стойке администратора.
Садится в маленьком кафе, закуривает сигарету.
Это уже четвертый или пятый раз за месяц, когда она просыпается от того, что обмочилась. Такое и раньше случалось, но не с такими короткими промежутками и не в связи с такими яркими снами.
Она вытаскивает из рюкзака несколько книг.
Курсовой учебник по психологии для учащихся университетов и несколько книжек Роберта Столлера. Ей кажется забавным, что книжки по психологии пишет человек по фамилии Столлер, и так же забавно, если не сказать смехотворно, что карманное издание «Теории сексуальности» Фрейда, которое она тоже прихватила с собой, такое тоненькое.
Экземпляр «Толкования снов» зачитан почти до дыр. Прочитав книгу, она оказалась в полной оппозиции к теориям Фрейда, чего сама не ожидала.
Почему сны должны быть выражением бессознательных желаний и скрытых, внутренних конфликтов?
И какой смысл скрывать от себя свои собственные цели? Как будто она один человек, когда спит, и другой – когда просыпается. Где логика?
Сны просто-напросто отражают ее мысли и фантазии. Может, в них и есть какая-то символика, но ей не кажется, что она узнает себя лучше, слишком много размышляя над тем, что они значат.
Какой идиотизм – пытаться решить реальные жизненные проблемы, толкуя свои собственные сновидения. По ее мнению, это может оказаться просто опасным.
Что, если припишешь им смысл, которого они не несут?
Интересно, что ее сны – осознанные сновидения, это она поняла после чтения одной статьи по теме. Во сне она осознает, что видит сон, и может управлять событиями.
Она фыркает: выходит, когда она мочится во сне – это каждый раз ее собственный активный выбор?
Еще забавнее то, что психологическая наука приписывает осознанные сновидения необычно высокой мозговой активности. Так, значит, она ходит под себя из-за того, что ее столь утонченный мозг развит лучше, чем у других?
Она тушит сигарету и вынимает из сумки еще одну книгу. Это обзор научных трудов по теории привязанности. Как привязанность грудного ребенка к матери накладывает отпечаток на всю его последующую жизнь.
