2
На мосту, лицом к закованной в лед реке, стояла женщина, одетая во все черное. Черное пальто, черные перчатки, черный платок на голове. Маяковскому сделалось неприятно, словно он увидел перед собой черную кошку, которая собирается перебежать дорогу, и он чуть было не повернул назад. Но упрямство и здоровый скептицизм взяли свое.
Когда он проходил мимо, женщина обернулась и насмешливо произнесла:
– Золотой, красивый, дай погадаю!
– Нечего мне гадать. Я все про себя знаю, – бросил поэт, не останавливаясь.
– Про себя да, а про Лилю? – произнесла за его спиной цыганка.
Маяковский остановился как вкопанный. Посмотрел на цыганку через плечо. Прищурил темные глаза.
– Что вы сказали?
– Я говорю: дай руку, касатик, погадаю!
– Нет, после этого.
– Сказала, что расскажу тебе все за половину. За половину цены!
– А мне послышалось… Ладно, не важно. Сколько берешь?
– Сколько не жалко, касатик!
Маяковский вынул из кармана руку, стянул с нее перчатку и протянул цыганке огромную ладонь. Она тоже сняла перчатки. Взяла ладонь поэта холодными белыми пальцами. Маяковский вдруг подумал, что у нее очень красивые пальцы. И слишком ухоженные для простой цыганки. Он уже хотел спросить, но тут цыганка заговорила:
– Напрасно травишь душу, милый. Любовь пройдет, придет другая. Но впереди у тебя тяжелое испытание. Захочешь все закончить. Когда решишься – увидишь человека. Не проходи мимо, иначе – беда.
– Какая беда? – прищурился Маяковский.
– Смерть! – ответила цыганка. – Не спасешь его – пропадешь сам.
– Да кого его? – спросил поэт. – Про кого ты говоришь?
– Ты его узнаешь. Он – это ты.
Маяковский отдернул руку.
– Чушь какая-то. Двойника своего, что ли, увижу? Так я его каждый день в зеркале вижу. Глупости твое гадание, цыганка. Пошлый пережиток.
Цыганка вдруг затряслась, словно ее заколотил озноб, прикрыла лицо ладонями и громко сказала, почти крикнула:
– Не играй в рулетку! Не играй! Не повезет – умрешь!
– В рулетку не играю. Предпочитаю карты, – отрезал Маяковский. – И вообще, шли бы вы лучше, девушка, на курсы машинисток. И вам хлеб, и государству польза.
Маяковский повернулся и зашагал своей дорогой. Минут через десять он вдруг остановился как вкопанный. Маяковского поразил один странный факт: он вдруг понял, что не помнит лица цыганки, будто он на него и не смотрел. Но ведь должен был смотреть! Хотя… «Видно, я слишком сильно был занят собой, – решил Маяковский. – Да и темно было. А фонари там разбиты».
И он выбросил эту чушь из головы.
Маяковский бродил по городу, понурив голову и глядя на заснеженный тротуар, как в бездонную пустоту. Казалось, что, погруженный в свои мысли, он шагает, не разбирая дороги. Так оно и было. По крайней мере, часом позже, когда ноги привели поэта к кирпичному дому в Водопьяном переулке, вид у него был растерянный, словно он и сам не мог понять, как здесь оказался.
Маяковский задрал голову, долго глядел на два освещенных окна во втором этаже. В зашторенных окнах мелькали тени. Несколько раз поэту показалось, что он слышит отдаленный женский смех и звон бокалов.
Маяковский привалился плечом к стене и глухо застонал. Из глаз его потекли слезы.
– Что же ты со мной делаешь… – прошептал он.
В лицо поэту дул холодный ветер, но он его не замечал, как не замечал и катившихся по щекам слез. Он снова посмотрел на горящие окна, на эти огненные карты в руках у мрачного шулера особняка. Губы яростно зашептали:
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь на карты окон легла.
Но в этом покере я проиграю.
В снегу лежит Водопьяный. Вид –
адов. Тот еще фон.
В кресле Лиля. Она сидит.
Оскалился цифрами телефон…
«Нет, плохо. Про телефон плохо… Позвонить! – вспыхнуло у него в мозгу. – Сейчас же! Она не сможет не взять трубку. Там ведь люди, и ей будет неловко не взять! Немедленно домой и звонить!»
Но вместо того чтобы пойти домой, Маяковский направился к подъезду. Он подошел к двери. Некоторое время стоял перед ней в нерешительности, потом протянул руку и обхватил пальцами холодную медную ручку.
По лестнице он почти взбежал. Остановился перед квартирой Бриков, постоял немного в нерешительности, вслушиваясь в долетавшие из-за двери звуки. Постучать – не постучать?..
Внизу послышались чьи-то шаги. Кто-то быстро поднимался по лестнице. Маяковский отошел в темень и прижался спиной к стене.
Возле квартиры остановился мужчина. Смахнул с плеча соринку, пригладил ладонью лацкан пальто и только после этого громко постучал в дверь.
– Сейчас-сейчас! – послышалось из-за двери.
Дверь приоткрылась, выпустив наружу полоску желтого света.
– Иван Арсеньевич, вы пришли! – Ее голос.
– Пришел-с.
– Проходите скорее! И умоляю вас – без церемоний.
– А у вас, я вижу, танцы?
– Да еще какие! Представьте себе, Афанасьев вывихнул во время польки ногу. Теперь приплясывает, сидя на стуле. Прямо кентавр!
Дверь захлопнулась, проглотив полоску желтого света. Маяковский отлепился от черной, холодной стены. Зашевелил губами, мучительно морща лоб.
Полоска света осветила фразу.
Слова непонятны – особенно сразу.
Слова так (не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу»…
Маяковский поднял руки и сжал ладонями виски. У него вдруг закружилась голова. И в этом адском круговороте зазвучал Ее смех. Он журчал, переливался и искрился в голове, как целое море стеклянных шариков, скользил по извилинам мозга, как по волнам, то выныривая, то вновь погружаясь в пучину.
– Перестань… – шептал Маяковский. – Уйди… Пожалей…
Постояв с минуту, поэт решительно тряхнул головой, подхватил упавшую было кепку и бросился по лестнице вниз. Скорее! Прочь отсюда, чтобы не сойти с ума!
В подъезде он наткнулся на поднимавшуюся по ступенькам девушку и вскрикнул:
– А, черт!
Затем понесся дальше, перепрыгивая через ступеньки и рискуя свернуть себе шею. Выскочив на улицу, поэт остановился и вдохнул полной грудью холодный воздух. Было уже совсем темно, на небе вспыхнуло несколько звезд, те, что сумели пробиться сквозь грязные разводы туч.
В голове зароились строчки – горькие, мучительные.
