Перед ними остановился мальчишка и ткнул пальцем:
— Вы, парни, что — близнецы?
Оба смятенно заозирались.
— Простите? — сказал Тристрам. — Вы здесь видите кого–то еще?
Торкиль тем временем принялся кривить лицо и похлопывать по нему, пристукивая ногами по тротуару. Не отрывая взгляда от паренька, Тристрам присоединился к брату — стал прищелкивать пальцами, стучать себе по голове и чпокать губами. Кто как, а близнецы были перкуссивны. Они составляли ритм–секцию «Боснии». Тристрам играл на басу, а Торкиль — на барабанах. Иногда Торкиль играл на басу, а Тристрам — на барабанах. Вообще–то они могли играть на чем угодно. На своих телах, на листовом стекле витрин, на крышках мусорных баков, фонарных столбах, макушках двенадцатилетних оболтусов. И они играли.
К тому времени, когда братья закончили, прохожие, включая мать паренька, накидали к их ногам мелочи на $6.35.
— Легко, как не знаю, — заметил Тристрам, когда они прыгучей походкой двинулись на приступ своей любимой ливанской лавки, подсчитывая монеты.
Вскоре Торкиль тыльной стороной ладони уже стирал с губ соус чили, а Тристрам дожевывал остатки фалафеля.
— Сколько времени? — спросил Торкиль.
Тристрам посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого.
— Поздно, как не знаю, — провозгласил он приговор.
— Ну так двигай костями, филон чертов. — И Торкиль махнул боа на Тристрама. — Так чем Джейк оправдывался, когда вот так вот исчез вчера ночью? Что с ним случилось? Или я должен сказать, кто с ним случилось?
— Очевидно, чужие. — Тристрам воздел бровь.
— В смысле — чужие, как в иностранцах? — Торкиля охватило смятение.
— Нет. Чужие, как в дудудуду дудудуду. — Тристрам исполнил тему «Сумеречной зоны».
— Чужие, как в дудудуду дудудуду?
— Чужие, как в дудудуду дудудуду. Говорит, они проводили над ним сексуальные эксперименты. — Пальцем Тристрам обвел себе ухо — всюхин знак, обозначающий чокнутого, как не знаю.
— Ага, ну да, — рассмеялся Торкиль. — Я вот чего не понимаю про чужих. Зачем им ради этого тащиться на Землю? Им что, в открытом космосе не хватает секса? О, добдень, Джордж. — Они остановились там, где Джордж нависал брюхом над своим кладом. — Чего у тебя там?
— «Оживители Животиков». А ты который?
— Торк. Торкиль.
— Точно. — Джордж по очереди ткнул жирным пальцем в каждого. — Торкиль. Синий. Тристрам. Лиловый. А без цветовой кодировки вас кто–нибудь различает?
— Не–а. Даже мы сами, — жизнерадостно признал Торкиль.
— Как только я начинаю развивать в себе хоть чуточку индивидуальной личности, — пожаловался Тристрам, — он просто поворачивается ко мне, вдыхает поглубже и — ууп, все улетает. Всасывается ему в ноздри и сразу в кровь. И потом она становится как бы и его. Жуть.
— Херня, — возразил Торкиль, слегка щипая брата за руку. — Это ты. Человеческий «гувер»
[60]
.
Медленно полируя деталь машины тавотной тряпкой, Джордж пристально разглядывал близнецов. На Тристраме снова было платьице. Интересно. Они ему как–то сказали, что папа у них был египтянин. Впоследствии в одной из своих книжек Джордж прочел, что египтяне традиционно верили, будто близнецы как–то связаны со звездой Сириус.
— А вы оба когда–нибудь думаете о чужих? — робко поинтересовался Джордж.
Торкиль глянул на Тристрама. Это что? Международная Неделя Чужих?
— Постоянно, Джордж, — с непроницаемым видом ответил он. — Вообще–то мы в данное время в чужих и врубаемся. Судя по всему, они прошлой ночью похитили Джейка.
Если бы у Джорджа на голове остались хоть какие–то волосы, они бы все встали дыбом.
— Что?
— Торк! Трист! Тащите сюда свои ебицкие задницы! — Голос Джейка грохотал из соседнего дома через весь двор. — Чоп–чоп.
Эта его татуировка. Джордж собирался что–то сказать, но его перебил Тристрам:
— Надо идти. — Он пожал плечами. — В следующий раз поболтаем, Джордж.
— Ага, — подтвердил Торкиль. — Папа зовет. — Он взял брата за руку. Они повернулись и скипнули домой.
Джордж шмякнулся задом наземь. Все происходит. Он был в этом уверен.
§
А девчонки уже приближались к вечно популярному «Кафе Да Вида»: уставленные латтэ столики, выплеснувшиеся на тротуар, посетители, что балабонили и смеялись, интриговали и замышляли. В этом конкретном кафе все были подающими надежды, бывшими или даже практикующими киношниками, писателями или артистами. Что придавало разговорам уровень театральности: тут драма отношений, там трагедия карьеры, а посреди — грубый фарс.
— У меня есть идея для фильма. — Ревностный молодой человек с конским хвостом и черными прямоугольными очками склонился над столиком к своему другу. Как и все в этом кафе, одеты они были целиком в черное.
— Ну? — Друг отвернулся, чтобы выдохнуть дым, и заметил девчонок. — Эгей. Марти, потерпи минутку. Боеготовность — цыпочки.
Марти нахмурился:
— Ты слушаешь, Брет, или как?
— Ага, слушаю, — вздохнул тот. — Что, я не могу слушать и смотреть одновременно?
— А можешь?
Брет опять вздохнул и склонил голову так, чтобы, по крайней мере, видеть девчонок боковым зрением.
— Выкладывай. — Они зеленые или это игра света?
— Кино про парня, ему за двадцать, городской уличный тип, он стремится преодолеть свое отчуждение и скуку через наркотики, алкоголь и секс.
Брет поморщился:
— Уже было. А кроме того, это не искусство. Это жизнь.
— Ай, спасибо, — ответил Марти, слегка задетый. — Но пока ты сразу не списал меня со счетов, вот тебе побочная сюжетная линия. — И он сделал паузу для пущего эффекта.
— Ну?
— О том, как блондинам — то есть, натуральным блондинам, не шампуневым блондинам — ужасно трудно культивировать надлежащие бородки, в особенности такие, гусеницами, или треугольные штуки под нижней губой. Если даже у них достаточно растительности на лице, чтобы получилось, результаты едва видны, и они в итоге страдают от невероятного тренд–ангста.
Брет на минутку задумался.
— Вот теперь дело говоришь, — кивнул он. И украдкой бросил взгляд через плечо. — Ох, мужик, — сказал он. — Ты только прикинь.
Марти прикинул.
— Мне кажется, они зеленые, Брет.
— Эй, — пожал плечами его друг. — У нас мультикультурное общество. Приветик, — кинул он девчонкам.
