Конолли свернул в переулок, упертый в длинную деревянную набережную – Бордвок. На парапете набережной возник атрибут американской жизни – здесь вздымался огромный рекламный плакат патриотического содержания. Зловещего вида Дядюшка Сэм, очень сердитый, заранее не верящий своим новым согражданам, тыкал в прохожих узловатым пальцем, строго предупреждал: «I want you for USA Army!»
[7]
Буквами помельче сообщался адрес ближайшей рекрутской станции. Полк живо представил себе толпы местных жителей, выстраивающихся на призывном пункте для добровольной службы в американской армии.
Всерьез плакатом интересовались только жирные чайки, которые с визгливым криком пикировали на яркий цилиндр Дяди Сэма и с садистским удовольствием гадили на его гражданский призыв.
Конолли затормозил перед четырехэтажным унылым красно-кирпичным домом. У подъезда уже стояло несколько полицейских автомобилей в боевой раскраске и карета «скорой помощи». Слава Богу, не успело слететься телевизионное воронье. Лениво толпились редкие зеваки, старухи грустно переговаривались на одесско-идишистском диалекте.
Неожиданно Полк с удивлением подумал, что ему гораздо интереснее было бы докрутить это дело с Драпкиным, чем заниматься огромным и перспективным расследованием государственного масштаба в Оклахома-Сити.
Копы на тротуаре козырнули Джордану, и они не спеша пошли на четвертый этаж. Лифта в доме не было. Уныло топали, шаркая ногами, по лестнице. Дверь в мансарду была распахнута, полицейский у входа разговаривал с суетливым человеком, судя по всему, лендлордом. Тот на быстром неправильном, напористом английском объяснял, что никаких претензий к Драпкину у него никогда не было: «…был очень тихий и исполнительный человек».
В комнате почти никакой мебели, белый чистый объем, как в пустом холодильнике. Наверняка выключенном, поскольку здесь, под крышей, стояла ужасающая жара. Жилье, похоже, существовало только для произрастания в кадке около окна огромного фикуса. Фикус-гигант захватил половину комнаты – упирался в потолок, пластался по стенам. От него нечем было дышать. Огромные жестяные листья, как лопасти вентилятора, выгоняли весь воздух из студии. Черно-зеленый колумбарийный декор для Драпкина, освободившегося наконец от своей проклятой бутылки-тюрьмы и висевшего под потолком на трубе парового отопления.
Полк удивился, каким высоким оказался в смерти Драпкин. Раньше это было незаметно – жизнь сгибала его, горбила, сутулила, жала к земле, старалась сделать меньше и неприметнее. Смерть распрямила его, и было видно, что в нем больше шести футов роста. Под его босыми синюшного цвета ногами валялся откинутый стул и домашние китайские тапки с надписью «хуида». Интересно, что по-китайски значит «хуида» – подумал почему-то Полк. Женское имя? Уют? Покой? Надо бы при случае спросить детектива Джека Чжао.
Из маленькой кухоньки вышел коронер, предупредил Джордана:
– Лейтенант, мы сможем его сразу забрать, как только вы здесь всё закончите свое… Рапорт я пришлю вечером…
Неестественное освещение на кухне от электрической лампы среди ясного дня. Видимо, Драпкину было страшно в темноте уходить во мрак. Он повесился, не выключив свет. Этот тусклый свет был ему поцелуем тьмы, последним шагом в сизую бездну тоски…
Детектив из шестидесятого отделения допрашивал соседа Драпкина:
– Вы часто встречались?
– Да, вполне естественно! – удивленно таращился сосед. – Мы ведь единственные интеллигентные люди в этой пустыне духа!
Соседа звали, как бывшего итальянского короля, – Виктор Эммануилович.
– А чем вы занимаетесь?
Тот развел руками:
– Да как вам сказать… Наверное, самообразованием… Живу на вэлфере, на работу не берут – мне ведь уже запейсят, а запейсят – это старик я для Америки… И язык не пускает… Жизнь прожигаю, одним словом.
– Может быть, имело бы смысл чем-то заняться? – поинтересовался детектив.
– Нет смысла! – уверенно отрезал сосед. – Читать русские газеты неохота, и так все известно. Книги на английском не понимаю. Кино смотреть здешнее – нервная система не выдерживает. Пить не велит сердце, жрать – печень и желудок. А на баб нет денег… Зато бегаю трусцой по бордвоку – дешево и сердито. Сердце стучит, ноги гудят, душа поет. Пришел, помылся, рухнул в койку – и нет дня… Ближе здоровая радостная кончина…
– У вас есть семья? Дети?
– Дети? – удивился Виктор Эммануилович, будто детектив интересовался вопросом его итальянского престолонаследия. – Есть дети! Женатый сын, живет в Квинсе. Вы знаете, что жена сына – по-русски это называется «сноха» – по-английски звучит «daughter in law», а по-нашему «дочь в законе»? Как блатная в семье!
Детектив явно не мог включиться в эти тонкости:
– И что это значит?
– А то, что наши дети становятся американцами, когда на свой вопрос «Как дела?» они уже не слушают наш ответ…
Видимо, приведя сюда, бывшего короля оторвали от завтрака – в бороде застрял комок баклажанной икры, окончательно стерев разницу между лицом и анусом.
– Так когда вы расстались? – допытывался детектив.
– Думаю, часов этак в десять… Мы играли в шахматы… Но вдруг я ощутил в животе императив, этакий неожиданный стремительный бурбулис… Попрощался с Драпкиным, я ведь не знал, сколько у меня займет времени борьба за успешную дефекацию, и ушел… Дома отстрелялся, отключился и лег в дрейф…
Безумие какое-то! Паралич воли. Навязанная обстоятельствами и почти добровольно принятая черта оседлости. Где?! В центре бушующего мира, в Нью-Йорке. В эмиграции. Разгромленная сытостью мечта о прекрасной заокеанской жизни.
Полк вышел на кухню, закурил сигарету. На плите стояла сковорода с недожаренной картошкой. Здесь летали мухи, огромные и равнодушно-наглые, как вороны. Вдруг вспомнил, без всякой связи, о том, как множество лет назад они жили на ферме и мать брала у соседей парное молоко, которое кипятила на плите. Стива ставили следить за тем, чтобы молоко не убежало, и это была настоящая пытка. Пока он следил за кастрюлей, молоко ни за что, никогда не закипало! Морщилось, булькало, пыхтело, но не закипало.
В кастрюльку клали фарфоровый кружок-спираль, он назывался «caretaker» – сторож, он стерег молоко от выкипания. Таких теперь никто не делает, нигде не продают, молоко никто не кипятит. И правильно делают, потому что кэртэйкер работал, только если на него смотрел Стивен. Как только он на миг отворачивался, молоко сразу же с всплеском выпрыгивало из кастрюли и заполняло дом противной гарью сгоревшей на плите пенки.
Работа полицейского эмоционально очень похожа на кипячение молока. Он отвернулся на миг, и Драпкин повесился.
Сейчас мы покупаем молоко уже готовым – пастеризованным или консервированным, якобы кипяченым.
Кто-то следит за этим со стороны.
Из комнаты доносился бубнящий голос экс-короля, скорбящего о потере монархии.
