Напустив на себя веселость, Дейв спросил:
— А как мы его назовем?
Элис Лейбер, провожая взглядом медленно проплывающие мимо деревья, ответила:
— Давай пока никак. Лучше подождать, пока не подыщем какое-нибудь особенное имя. Не дыми ему в лицо.
Фразы она произносила монотонно, одну за другой, вне зависимости от смысла. В этой последней не прозвучало ни упрека, ни раздражения, ни материнской заботы. Она просто сказала то, что сказала.
Обеспокоенный Дейв кинул сигару за окошко:
— Извини.
Ребенок покоился на руках матери, по лицу его пробегали пятна светотени. Голубые глазенки были раскрыты, точно свежераспустившиеся бутоны весенних цветов. Из крошечного розового подвижного ротика вылетало влажное погукиванье.
Элис мельком оглядела ребенка. Дейв почувствовал, как ее всю передернуло.
— Тебе холодно? — торопливо спросил он.
— Да, меня что-то в дрожь бросило. Закройка лучше окошко, Дэвид.
Но это был не простой озноб. Дэвид задумчиво поднял стекло.
Ужинали.
Отсветы свечей выделывали причудливые пируэты по просторной, богато обставленной столовой. Оба испытывали знакомое приятное чувство от совместной трапезы, охотно и с удовольствием передавая друг другу соль, делясь последней печенюшкой или обмениваясь впечатлениями о блюдах.
Дэвид Лейбер принес ребенка из детской и усадил его, озадаченного позой, обложив со всех сторон подушками, на недавно купленном высоком стульчике.
— Он еще мал для такого сидения, — заметила Элис, сосредоточенно работая ножом и вилкой.
— Весело, однако, наблюдать, как он там сидит, — радостно откликнулся Лейбер. — Вообще веселья хоть отбавляй. У меня в офисе, например. Завалили заказами. Если не оплошаю, то к концу года отхвачу еще пятнадцать тысяч. А ну, погляди-ка на нашего мальца! Всего себя обслюнявил!
Он потянулся к ребенку — обтереть ему подбородок салфеткой. Уголком глаза он заметил, что Элис даже и не взглянула в ту сторону. Он тщательно промокнул подбородок ребенка.
— Понимаю, это не очень интересно, — проговорил он, снова усаживаясь на свое место. Он не мог побороть легкого раздражения, сколько ни старался себя переубедить. — Но мать, кажется, могла бы проявить к собственному ребенку больше внимания, разве нет?
Элис резко вскинула голову:
— Не говори со мной таким тоном! По крайней мере, перед ним. Попозже, если уж тебе неймется.
— Попозже? — вскричал Дэвид. — Перед ним, позади него — какая разница? — Он тотчас же умолк, пристыженный, судорожно сглотнул слюну. — Ладно. Хорошо. Ничего страшного.
После ужина Элис позволила Дэвиду отнести ребенка наверх. Не попросила — именно позволила.
Вернувшись, Дэвид застал ее у радиоприемника: звучала музыка, которую она не слушала. Глаза Элис были закрыты: она словно недоуменно спрашивала о чем-то у себя самой. И вздрогнула, когда Дэвид к ней приблизился.
Внезапно она бросилась к нему, порывисто и нежно прижалась: она вновь стала прежней Элис. Ничуть не переменилась. Губами нашла его губы, припала к ним. Дэвид был ошеломлен. У него вырвался невольный смешок, он расхохотался. Что-то в груди у него смягчилось и растаяло — все страхи улетучились, как исчезают с приходом весны зимние тревоги. Сейчас, когда младенца унесли наверх, без него, Элис вздохнула полной грудью, ожила. Стала свободной. И это само по себе насторожило Дэвида, но он отмахнулся от мелькнувших опасений, упиваясь ее объятиями. Элис, ни на миг не умолкая, торопливо шептала ему на ухо:
— Спасибо, спасибо тебе, дорогой. За то, что ты всегда остаешься собой. Ты, ты, только ты — и не надо никого больше! Только на тебя можно положиться!
Дэвид не сдержал усмешки:
— Отец мне наказывал: ты, сынок, должен позаботиться, чтобы твоя семья ни в чем не нуждалась!
Элис утомленно приникла темными блестящими волосами к его плечу:
— Ты переусердствовал. Иногда мне хочется, чтобы все у нас было так, как в первое время после свадьбы. Никаких обязанностей — мы были заняты только собой. И никаких — никаких детей.
Элис судорожно схватила Дэвида за руку, ее бледное лицо странно вспыхнуло, по нему разлилась краска. Казалось, ей не терпится многое высказать, но слов недостает, и потому она произнесла первое, что пришло в голову:
— Вмешался третий. Раньше были только ты и я. Мы оберегали друг друга, а теперь оберегаем ребенка, а от него ждать этого не приходится. Понимаешь? В больнице у меня была уйма времени для того, чтобы как следует поразмыслить. Мир полон зла…
— Разве?
— Да. Именно так. Но нас защищает закон. А если где-то закон не действует, защиту берет на себя любовь. Я не могу тебе навредить: ты защищен моей любовью. Ты для меня уязвимей всех прочих, но любовь прикрывает тебя щитом. Ты не внушаешь мне страха, потому что любовь ставит преграду всем твоим проявлениям незрелости — гневу, враждебности, жестоким выходкам. Ну а ребенок? Он слишком мал — и ничего не знает ни о любви, ни о ее законах, вообще ни о чем. Пока мы его не научим.
— Мы и научим.
— А до тех пор — останемся уязвимы?
— Уязвимы? Перед кем — перед младенцем? — Дэвид слегка отстранил Элис от себя и от души рассмеялся.
— Разве младенцу известно, что правильно, а что нет? — спросила Элис.
— И что из того? Узнает.
— Но ведь младенец только-только явился на свет: как ему разобраться, что хорошо, что плохо — о совести он и понятия не имеет, — заспорила Элис, но тут же осеклась. Она оторвалась от Дэвида и резко повернулась: — Что там такое — какой-то шум?
Лейбер огляделся:
— Я ничего не слышал…
Элис впилась глазами в дверь библиотеки.
— Там, — выговорила она еле слышно.
Лейбер пересек комнату, распахнул дверь библиотеки, включил там свет и снова выключил.
— Пусто. — Он подошел к Элис: — Ты устала. Давай-ка ляжем в постельку, прямо сейчас.
Повернув выключатель, оба не спеша и молча поднялись по безмолвным ступенькам наверх. На площадке Элис извиняющимся тоном сказала:
— Прости, дорогой, я невесть что наговорила. Я и вправду вся вымоталась.
Дэвид охотно ей поддакнул.
Перед дверью детской Элис помедлила в нерешительности. Потом дернула за ручку, вошла. Дэвид следил, как она на цыпочках приблизилась к кроватке, заглянула в нее — и вмиг одеревенела, будто ее хлестнули по лицу:
— Дэвид!
Лейбер шагнул к Элис, заглянул в кроватку.
Пунцовое лицо ребенка покрывала испарина. Розовый ротик беспрерывно кривился. Ярко-голубые глаза таращились, словно на них давили изнутри. Красными ручонками он мотал в воздухе перед собой.
