И негде спрятаться. Если мертвецы поднимутся нынешней ночью… Клесх говорил — умертвия тупы, но вытащить ее из ледника или снять с сушил у них ума хватит. Лошадей волколаки разодрали всех, но даже и сыщись хоть одна — Клёна не успеет добраться до родной деревни засветло. Одна надежда — нынче дядька должен вернуться. Вместе они придумают что-нибудь. Обязательно придумают.
Был бы здесь Клесх!
Впервые девушка захотела, чтобы постылый отчим оказался рядом. Впервые думала о нем без гнева и досады.
Но Клесха не было, а солнце уже перевалило полудень и скоро начнет катиться к закату. Клёну трясло и лихорадило, головокружение не сходило на убыль, голова болела сильнее, и при каждом шаге к горлу подкатывала такая мучительная тошнота, что перед глазами темнело.
Но самое страшное было в другом, Клёна не знала, что ей делать. Не знала, куда идти. Ее утешали только две вещи: скоро должен вернуться дядька и приехать ратоборец, за коим еще несколько дней назад отправили сороку. Ей нужно переждать ночь, не больше. Так она уговаривала себя, сжавшись в комок на родном дворе.
Надежды… Им можно предаваться днями и ночами, но ими лишь одними не выживешь. Особенно ночью.
Клёна вышла за деревенский тын и огляделась. В стороне от леса, у тропинки, что вела на буевище, росла могучая сосна. Обнять ее потребовалось бы две пары рук. Гладкий мощный ствол в нескольких саженях от земли раскидывался могучими ровными ветвями.
Слезящимися глазами девушка смотрела на дерево. Ей не суметь. Нипочем не суметь. Но ничего иного она придумать не могла. Значит, надо сделать так, чтобы получилось.
…Когда на лес опустились сумерки, последние силы покинули единственную выжившую. Она вскарабкалась. Сумела. Притащила длинную лестницу и забралась. Одни Хранители ведают, чего ей это стоило: сколько раз она падала, сколько слез пролила, через какую боль переступила. Но она сумела. Влезла на эту проклятую сосну. Влезла, привязала себя к стволу веревками и вожжами, а потом втащила лестницу наверх и пристроила между могучими ветвями.
И лишь после этого осознала, какую глупость совершила. Теперь ей уже не слезть. Если помощь не придет — она не сможет спуститься. Завтра уже не сможет. Головокружение, тошнота и горячка усиливались. Правая рука болела, кулак на ней не удавалось сжать — всю простреливало до ключицы. Хотелось пить. Судорога усталости сводила тело. Колени были изодраны, ладони — в занозах. Но самое страшное заключалось в другом — сосна стояла в стороне от тына, в стороне от ворот. Если спасение и придет, никто не увидит жалкую испуганную девушку, схоронившуюся в кроне могучего дерева.
Она заскулила, вжимаясь щекой в теплую смолистую кору — стонала, проваливалась в смутное забытье, выныривала из него, покрытая испариной и трясущаяся от ужаса и озноба, снова уплывала в беспамятство и так много-много, бессчетное число раз.
С наступлением тьмы волколаки кружили под деревом, рычали, выли, скребли когтями толстый ствол. Клёне было все равно. Ее изнеможение и отчаяние достигли такой глубины, что она уже не могла бояться. Она хотела умереть, и лишь мысли о матери, а также глубокий стыд перед отчимом заставляли цепляться за жизнь, которая медленно оставляла слабеющее тело.
А над черным лесом стремительно неслись облака. Ветер набирал силу. И в воздухе впервые за долгие месяцы пахло дождем.
* * *
Он бежит, бежит, бежит… Быстрее! Прыжок! И сильное тело вытягивается, взлетает над узким логом, преодолевает его в один мах. И снова вперед, сквозь заросли папоротника, сквозь молодую поросль кустов бузины… Бежать, бежать, бежать! Хлопья пенной слюны летят и липнут к впалым бокам, язык вываливается из пасти. Бежать, бежать! Выпрыгнуть из тесной шкуры, сорвать ее с себя, сбросить, разодрать до мяса. Пусть боль! Телесная боль, но только не эта тоска, не отчаяние, не одиночество!
Волк несся лесом, стелился над землей. Казалось, по следу за ним мчатся охотники и вот
-
вот настигнут. Но никто серого не загонял. Если только сам себя, да засевшие в голове хрип, скулеж, рычание. Не успел, не успел, не успел! Сгубили всю Стаю! Всех вырезали. Добро же вам, скоты бессердечные. Будет радости. Он соберет новых. Будет мстить. Убивать будет, чтобы из дому высунуться боялись, чтобы ночью в погребах запирались семьями. Твари!
Нырнуть в молодой колючий ельник, упасть без сил и зарываться, зарываться в рыхлую теплую землю носом, выть, рычать глухо, грызть корни, захлебываясь от бессильной злобы, от обиды, от снедающей сердце боли, от ужаса…
Молодой сильный зверь катался между деревцами, скреб сильными лапами вокруг себя и надсадно страшно тосковал. Потом он устал и заснул. Ночь принесла облегчение. Одинец очнулся от забытья, поднял уши и затаился.
-
Где вы, братья мои?
Он запрокинул голову, глядя на круглую бледную луну, вынырнувшую из
-
за облаков.
-
Где вы, мои братья?
Серый закрыл зеленые глаза, в каждом из которых отражалось по ночному солнцу, и завыл. Протяжную и тоскливую поминальную песню. Он выл, выл и выл. Облака неслись и неслись. Лес отвечал молчанием. Но спустя пол
-
оборота откуда
-
то донесся ответный вой. Стая. Чует вожака. Он их соберет. Голодных, диких, соберет всех. Он даст им насытиться. Он уже придумал
-
как.
Добычу выслеживать просто. Идешь на запах
-
горьковатый запах дыма, парной запах скотины, сладкий запах людей. Ждете? Ждё
-
о
-
оте? Ждите, твари… Бойтесь.
А потом залечь в кусты, слиться с землей, поставить торчком чуткие уши и внимать лесу. Лес мудрый. Он все видит, обо всем расскажет…
Утро наползало медленно.
Дети вышли на полянку до полудня. Не заметили серого. А он их поджидал. С рассвета поджидал. Знал
-
сюда пойдут, этой тропой, она нахоженная, пахнет ими.
Когда он вырос перед ними, вынырнув из зарослей, щенки не сразу испугались. Застыли, глядя во все глаза. Ему даже стало на миг жалко их
-
бестолковых, человечьих малышей. Он сам когда
-
то был почти человеком. И помнил это. Все помнил. Но сейчас ему хотелось жить. И мстить. Хотя в какой
-
то миг слабости, он хотел уже утечь в чащу
-
оставить их, глупых
-
поискать добычи в другом месте.
