Прошло еще несколько недель, прежде чем мы с Одалией сблизились настолько, что я смогла полностью довериться ей и пожаловаться на Хелен. Но как только я на это отважилась, все преобразилось.
6
– Твоя Хелен – ничтожество. Как ты это терпишь? Переезжай ко мне в отель! – легко и небрежно заявила Одалия, когда я решилась поведать ей эту историю несколько недель спустя.
Она одарила меня невинной девичьей улыбкой и тут же (как странно одно не вязалось с другим) выпустила тонкую струю дыма. Дым повис в воздухе, соблазнительно свиваясь и развиваясь, точно пресловутый змей первородного греха, и, наконец, взвился к высокому сводчатому потолку ресторана. Одалия извлекла сигарету из тонкого мундштука слоновой кости и раздавила тлеющий окурок в граненой хрустальной пепельнице, не обращая ни малейшего внимания на укоризненное цоканье языков – какие-то две седовласые ханжи таращились на нас через весь зал. Я-то понимала, что мундштук сам по себе – уступка пугливым престарелым дамам: вообще-то Одалия предпочитала обходиться без него. Затушив сигарету, она глянула на меня – личико такое свежее, глаза так сияют, – и мне почудилось, она рада этой идее, жить со мной вместе. Сердце затрепыхалось.
Ох! Я тут немного сбилась. Нужно сперва объяснить, как вышло, что мы с Одалией подружились. Как она сумела покорить меня и все прочее. Врач, который теперь меня лечит, велит сосредоточиться и излагать в должном порядке – в хронологическом порядке, настаивает он. Говорит, что передавать события в той последовательности, как они происходили, целительно для разума.
И мне теперь не составит труда пересказать события, поскольку задним числом все прояснилось. Дверь к дружбе первой отворила сама Одалия и сделала это очень просто – предоставила мне разливаться сколько вздумается на самую дорогую моему сердцу тему: петь хвалы сержанту. Теперь, когда я лучше знаю Одалию, я спрашиваю себя: она угадала мою склонность к сержанту и заранее решила на ней сыграть – или случайно наткнулась на этот сюжет и сообразила, как этот разговор мне приятен?
Я не забыла, что уже успела кое-что рассказать о сержанте: закрученные усы, плотная фигура, нетерпимость к любого рода дурачествам, уважение к приличиям и респектабельности. Но и в совокупности перечень этих качеств не передает то, что мне кажется подлинным характером этого человека.
Сержант и я с самого начала нашли общий язык. Когда по окончании стенографических курсов меня направили в участок, собеседование со мной проводил сержант.
– Я могу прочесть эти бумаги, – сказал он, раскрыв картонную папку, которую утром доставил мальчишка-посыльный, – и они расскажут мне о вас практически все. Воспитывались в монастыре, хорошо учились в школе, и, хоть вы и сирота, обычных провинностей – обмана, воровства – за вами не числится. Или же… – он захлопнул папку и бросил ее на стол, развалился на стуле и двумя пальцами покрутил кончик левого уса, – или же я могу присмотреться к вам и сказать, что вижу настоящую молодую леди – благонравную и добросовестную.
Так это и случилось: между нами установилось взаимопонимание, и я получила работу. Словно подчеркивая, насколько он уверен в моей профессиональной пригодности, сержант не спросил даже мнения лейтенанта-детектива или суперинтенданта, а сразу пожал мне руку и поздравил со вступлением в ряды.
Провожая меня до дверей, он опустил ладонь мне на плечо.
– Понимаю, в жизни вам пришлось нелегко, – сказал он. Я не нашлась что ответить, просто чуть кивнула. Сержант улыбнулся, отеческое прикосновение его ладони грело изгиб моего плеча сквозь искусственный шелк лучшей блузы, какая у меня имелась. – Обещаю вам, Роуз, никто из ребят даже не намекнет на ваше происхождение. Хоть вы всего-навсего женщина, я вижу, что вы умеете приносить пользу, и в нашем участке ваше прилежание оценят.
Почему-то тяжесть большой, как медвежья лапа, ладони была мне приятна. И – внезапно обретенная уверенность в себе. Глубокая уверенность, ведь я не только успешно получила работу, но и убедилась, что на свете все еще есть добрые, честные люди, которые верят в обоснованную и беспристрастную справедливость, и эти люди – соль земли.
Причем сержант вовсе не показался мне застенчивым, блеклым человечком. Вот уж нет. Это человек крайностей, даже внешне: яростный красный оттенок всегда румяного лица и льдисто-голубые глаза. Но сильнее всего ощущалось – ощущается, правильнее будет сказать, – его самообладание. Все контрасты идеально уравновешивают друг друга.
В ту пору стол Одалии стоял прямо напротив моего. Казалось бы, само собой должно было возникнуть постоянное общение, однако поначалу мы обе молчали. Как я уже говорила, с первого взгляда эта девушка вызвала у меня странное, необъяснимое чувство, но я бы вовсе не назвала его мгновенной симпатией. Когда же она сблизилась с Айрис, а потом, что совсем уж обидно, чуть было не сдружилась с Мари, я сочла ее дурой и обливала холодным душем равнодушия – понимая, что это не пройдет незамеченным.
И вдруг, к моему изумлению, в один прекрасный день Одалия вышла из камеры для допросов и воскликнула:
– Он словно сам Закон, правда же?
Поскольку мы с ней беседовать не привыкли, я даже оглянулась, соображая, к кому она обращается. Уже наступила пора, когда дни становятся короче. Впереди нас ждала зима с длинными темными ночами, и, хотя было всего четыре часа, на смурном небе пепел сменялся золой, а в участке все еще шла работа. В предзакатные часы человеческая деятельность становится даже энергичнее. Горели электрические лампы, звонили телефоны, жужжали голоса, шуршали бумаги, скрипели шаги, и разом, в унисон, выбивали дробь печатные машинки. И какое нам дело, день снаружи или ночь: все заняты по горло, поглощены работой. Одалия остановилась у своего стола, обернувшись ко мне, ее вопрос (риторический) повис в воздухе без ответа. Я подняла голову и помню – и сейчас отчетливо помню, так и стоит перед глазами этот образ – мерцающий нимб от голой лампы вокруг ее головы, идеальная корона света запуталась в сиянии шелковых, черных, уже остриженных волос.
– Да, – выдавила я после паузы. – Сержант – замечательный человек.
Одалия склонила голову набок, с кошачьим коварством прищурилась.
– Весьма любопытно, – протянула она. – Расскажи мне о сержанте.
– Ну, что сказать… От него, как говорится, не скроешься, – начала я, подперев рукой щеку и отыскивая слова для ответа, ведь на такую тему порассуждать – одно удовольствие. – Он абсолютно неподкупен, а потому его инстинкт непогрешим. Когда нам попадается очевидно виновный, но упорствующий преступник, его всегда поручают сержанту, и тот ни разу не дал маху.
– Да, но про его личную жизнь тебе что-то известно?
От такого вопроса я застыла. Одалия, со свойственной ей проницательностью, тут же почувствовала это и поспешила извиниться:
– Не принимай в обиду. – И приспустила длинные черные ресницы. – Просто… мне показалось, ты так… восприимчива ко всему в участке.
– О личной жизни сержанта мне ничего не известно, – отрезала я и сосредоточилась на рапорте, дожидавшемся расшифровки у меня на столе.
