Она выполнила свое обещание и познакомила меня с «кофейной компанией». Однажды вечером после работы Одалия повела меня в прокуренное кафе поблизости от Вашингтон-сквер. Не пойму, чего она хотела, разве что измерить мои глубины, и в таком случае мои отмели наверняка ее разочаровали. По правде сказать, не по вкусу мне весь этот новомодный мусор, что ныне сходит за искусство, и я не раз убеждалась в том, что люди, призывающие «мыслить шире», норовят навязать мне чрезвычайно узкий – оскорбительный для здравого смысла – путь к этой самой широте мышления. Лично я убеждена, что от великих, освященных временем традиций искусства богема отступается лишь потому, что следовать им ей недостает таланта и дисциплины.
В тот вечер, когда Одалия позвала меня с собой, ее «богемцы» взахлеб читали и обсуждали поэму, опубликованную годом или двумя ранее в жалкого вида журнальчике под названием «Циферблат»
[11]
и, видимо, изрядно нашумевшую. Если не ошибаюсь, поэта звали Элиот-и-так-далее, а сама поэма – сплошная чушь, вопли больного безумца. Но они все с изумительным аппетитом заглатывали каждую строчку. Женщина, сидевшая по левую руку от меня, обернулась ко мне и вскричала:
– С этими стихами поэзия никогда уже не будет прежней, вы согласны?
Я вгляделась в ее лицо, надеясь обнаружить хоть какой-то намек на иронию, – нет, все совершенно всерьез. Ясные карие глаза и белые щеки горели ярче рекламы на Таймс-сквер.
– Да, – ответила я. – Великому зданию поэзии понадобится немало времени, дабы восстановиться после удара здоровенной шар-бабой, которой этот господин столь беспощадно его сотряс.
Я отнюдь не предполагала сделать Элиоту комплимент, но моя собеседница захихикала и одарила меня такой счастливой улыбкой, словно я выразила глубочайшее восхищение ее кумиром. В оторопи я молча уставилась на нее – она подмигнула и перегнулась через стол, а сидевший напротив мужчина чиркнул спичкой и дал ей прикурить.
То была моя первая и последняя встреча с богемными поэтами и художниками. Не могу сказать, что знакомство меня особо вдохновило, но теперь я вижу, как ловко Одалия поступила, пригласив меня: эта встреча добавила нужную краску к тому образу Одалии, который как раз начал складываться в моей голове. В тот вечер, когда я сидела в прокуренном кафе и наблюдала, как она страстно спорит о поэтах-экспатриантах и испанских художниках, Одалия словно выставляла огни рампы, которые и будут впредь искусно высвечивать ее поступки. Грядущие события я стану воспринимать уже по-иному: поведение, которое я могла бы счесть недопустимым, будет переосмыслено как эксцентричное или авангардное. Так ли уж ее интересовали безумные эксперименты испанских художников? Сомневаюсь. Теперь-то я знаю, что ей требовалось одно – сделать вид, будто ее это волнует. Та к или иначе, впрыснув мне дозу la vie de boheme,
[12]
Одалия больше и не думала звать меня на такие вечера. Она – знаток человеческой природы, и я вполне уверена: Одалия знала точно, что я принимаю приглашение отнюдь не из интеллектуального любопытства, но лишь потому, что как высшей привилегии жажду находиться в ее обществе. Да – к тому времени так дело и обстояло.
Первые две недели дружбы пролетели, и я уже не представляла свою прежнюю жизнь – до того, как Одалия впервые одарила меня переливчатой перламутровой улыбкой. Оглянуться не успела, а мы уже сидели в ресторане, официант убирал посуду после обеда, а отголосок слов «переезжай ко мне в отель» еще вибрировал в воздухе.
– Ищу подружку, чтоб платила свою долю за аренду, – беззаботно пояснила она.
– Но ведь за апартаменты платит твой отец? И он, должно быть, хочет, чтобы ты жила одна?
– Конечно, но ему ведь не обязательно знать, кто со мной живет, – ответила она, с дьявольской улыбкой склоняясь ближе и подмигивая.
Я поняла: обойдемся без проливания слез. Предлагается не сестринская близость – всего лишь деловой расчет. Сердце упало, но самую чуточку, неглубоко. Мы так быстро сдружились, всего за несколько недель, и уже проводили вместе каждый вечер. Купидонов лук ее губ слегка изогнулся дразнящей заговорщической улыбкой.
– Дополнительный доход был бы весьма кстати, – сказала Одалия, искоса поглядывая на меня. – Нам обеим.
Похоже на правду. Я успела прийти к выводу, что Одалия – неисправимая мотовка. Быть может, мне удастся привить ей искусство бережливости, подумала я. Передам ей то, чему научила меня миссис Лебран. За краткий срок нашей дружбы мы с Одалией успели пообедать в девятнадцати довольно дорогих, до ужаса изысканных ресторанах. (Мы ходили туда не только ужинать, но и обедать! С изумлением я узнала, что на свете есть люди, которые наведываются в столь экзотические места ради будничного обеда!) Мы сиживали за столами, накрытыми снежно-белыми скатертями, нас обслуживали щеголи-официанты во фраках и перчатках. Здесь к каждому делу был приставлен особый человек: у одного вся работа – стоять навытяжку с серебряным соусником в руках и то и дело предлагать едокам подлить еще черпачок. Такие рестораны грезились мне прежде, да только не подворачивался случай (и компания). И счета я до сих пор в глаза не видела. Когда я спрашивала Одалию, как же это все устраивается, она эдак помавала рукою – небрежно, аристократически – и повторяла одно и то же: не о чем волноваться. Впрочем, Одалия никогда и ни о чем особо не волновалась – уж это-то без притворства.
Так и в тот день, когда завершилась трапеза, метрдотель с серебряным подносом в одной руке и белой салфеткой, аккуратно переброшенной через другую руку, подал нам кофе и украдкой сунул Одалии на подпись клочок бумаги.
– Спасибо, Джин, – сказала она и выдала очередную свою невинную, солнечную улыбку. Я уже насчитала по меньшей мере сотню улыбок в ее арсенале, но эта – которой она поблагодарила метрдотеля – использовалась чаще всего. Джин кивнул и двинулся прочь. Понизив голос, Одалия призналась: – Поведаю тебе секрет: я не уверена, в самом ли деле его зовут Джин. Но он не спорит, а я давно зову его так, и теперь уже все равно! – Она легкомысленно рассмеялась и, желая во всем быть с ней заодно, я тоже усмехнулась.
Я косила глазом на бумажку, которую подсунул ей официант, но никаких цифр не увидела, только пустое место для подписи. Одалия все так же беспечно схватила оставленное рядом со счетом перо и накорябала нечто решительно неразборчивое, а потом глянула на меня с улыбкой, все с той же солнечной улыбкой, но как-то рассеянно, и я догадалась, что Одалия уже заглядывает в будущее, обдумывает некий план. Я предположила, что она мысленно ведет подсчеты. Губы Одалии все еще приветливо кривились, но в глазах что-то мерцало.
