– Пара глотков, – произнес он, – и переможетесь до конца дня.
Инстинктивно я отшатнулась, фыркнула.
– Прошу прощения, лейтенант-детектив…
– Фрэнк, – перебил он. Наклонился ближе и уточнил: – Или Фрэнсис. Но так меня никто не называет. – Примолк и добавил, покраснев: – Разве что мама.
– Прошу прощения, лейтенант-детектив, – повторила я, и он дернулся, словно я впилась в него зубами. – Я совершенно здорова и буду вам благодарна, если вы уберете свое имущество, что бы это ни было, с моего стола, прежде чем кто-нибудь по ошибке сочтет эту вещь моей собственностью.
Он помедлил, потом убрал флягу в карман пиджака. Тревожные мурашки побежали вдоль позвоночника, я лихорадочно огляделась: не смотрит ли в нашу сторону сержант. Я бы как пить дать умерла со стыда, если б он заметил, что лейтенант-детектив пытается всучить мне спиртное в рабочее время. Или в нерабочее, все равно. В сержанте я чуяла равного себе, морального и этического единомышленника, и он всегда воздавал мне уважением за уважение. Как бы ни хотелось мне показать себя перед Одалией, угодить ей, я чувствовала такую же, если не большую, потребность в одобрении сержанта и не вынесла бы, сочти он, будто я превратилась в одну из этих бойких современных девиц, чей образ жизни он, безусловно, не приветствовал.
Но в тот момент мне пришлось иметь дело всего-навсего с неудовольствием лейтенанта-детектива. Он торчал перед моим столом, как всегда, в мятом костюме и белых гетрах. Поглубже упрятал фляжку в карман, откинул лезшую в глаза прядь. Губы его беззвучно шевелились, будто слова еще не подступили к ним из глубокого колодезя глотки. Наконец включился звук.
– Я-то обрадовался: подумал, в вас все-таки есть что-то человеческое, – произнес он. – Но нет, все такая же холодная, как железяка.
Он пронзил меня мрачным взглядом и развернулся на каблуках. Я смотрела ему вслед, пока боль острой занозой не воткнулась мне промеж глаз. Тогда я уложила ноющую голову на прохладный сгиб локтя и смех Одалии слышала смутно, будто издали. Звенящая, издевательская нота – отнюдь не смех доброго друга.
– Глупышка, – сказала она. – Он же хотел помочь: он тебе лучшее лекарство предлагал.
Она имела в виду содержимое фляжки. Будучи совершенно не знакома с этой стороной жизни, я не понимала, как оно может быть лекарством. С усилием я выпрямилась, подровняла стопку бумаг. Засунула бланк в каретку и принялась печатать протокол, чувствуя, как с каждым громким «КЛАЦ!» мозг все больше съеживается в черепе. Но была в этой раздирающей боли и странная приятность. Это покаяние и искупление, уверилась я.
С той минуты началось то, что превратится – хотя этого я не могла предвидеть – в своеобразную традицию: я давала обеты держаться от Одалии подальше, и я нарушала обеты. Устоять немыслимо: всегда у нее найдется именно тот пустячок, что тебя приманит, мелочь, из-за которой опять окажешься в долгу. Признаю: все было решено и подписано в тот миг, когда я согласилась переехать. А то и раньше, пожалуй. Возможно, все было решено и подписано в тот миг, когда я подобрала с полу, а затем так и не возвратила брошь, которую Одалия уронила в день собеседования.
Легкое пожатие плеч – и Одалия позабыла о сценке с участием лейтенанта-детектива и занялась работой. А мне пришлось вариться в собственном соку, обдумывая произошедшее все утро и большую часть дня; к вечеру я обзавелась аргументами, отточила их и собиралась доходчиво объяснить Одалии, почему никогда больше не пойду в подобное заведение: прежде всего, место это незаконное, настоящая леди никак не может ходить туда, рискуя попасться, и уж никак не может рисковать леди, которая работает в том самом участке, откуда в один прекрасный день и направят полицейских в рейд на этот притон. Чем ближе к пяти часам, тем решительнее я собиралась с духом, укрепляя свои моральные позиции. Но мне так и не представился шанс изложить свои резоны Одалии, даром пропали составленные в уме красноречивые доводы. Как только мы собрали сумочки перед уходом, Одалия в самой обезоруживающей манере продела свою руку кренделем мне под локоть и увлекла меня в синематограф.
Я собиралась наотрез отказаться, куда бы ни позвала меня Одалия, – но как устоять, ведь я никогда раньше не бывала на картине. Теперь я поняла, почему с придыханием говорят о «звездах экрана». Я сидела подле Одалии в бархатной темноте, загипнотизированная овальными прекрасными лицами красавиц с густо накрашенными ресницами, очами злодеев, обведенными черной тушью, и всех подсвечивало дрожащее серебристое сияние. На возвышении слева от сцены высокий худой человек – тонкий нос, углом выпирает горбинка – играл на пианино, паучьи пальцы с лихорадочной ловкостью метались, поспевая за ритмом фильмы. Подняв глаза, я уставилась на лунный луч прожектора над нашими головами и отдалась восторгу чуда.
Впрочем, даже под властным обаянием целлулоида внимание порой рассеивалось и мысли возвращались к девушке, что сидела подле меня. В общем и целом таинственные люди меня пугали, я предпочитала их избегать. И не понимала, почему с Одалией все иначе: как все толпившиеся вокруг нее дурачки, я распробовала и полюбила именно этот сорт тайны.
Погода стояла хорошая, и, выйдя из кинозала, мы решили прогуляться до отеля. Одалия уверяла, что свежий воздух пойдет мне на пользу. Мы неторопливо шли по авеню, петляя между выставленными на тротуар плетеными креслами. Последние теплые деньки, еще можно устроиться снаружи перед рестораном, и воздух, казалось, гудел от голосов тех, кто обедал на улице, торопился ухватить эту ускользающую радость. Из-под навесов струился желтый свет, золотыми лужами расплывался у нас под ногами, а лица едоков превращал в подобие хэллоуинских тыкв. Обрывки разговоров липли к нам вместе с густым ароматом жаркого – вдосталь жира и чеснока. Мы склевывали впечатления, словно голуби, двигавшиеся шаг в шаг с нами, – крошки с тротуара. Упитанные птицы расступались перед нами и вновь смыкались чуть позади – так возвращается прилив.
Ближе к парку тротуар расширялся, здесь мы с Одалией могли идти рядом. Мне хотелось спросить ее прямо: пусть раз и навсегда рассеет дурные слухи. Превыше всего я ценила хорошие манеры и придерживалась убеждения, что в некоторые вещи попросту не следует совать нос. По этой причине и по многим другим я никогда раньше не расспрашивала Одалию о ее прошлом. Прежде это было бы с моей стороны фамильярностью, однако теперь, когда мы съехались, я почувствовала себя вправе кое-что уточнить. В настоящем мы жили одной жизнью, и прошлое Одалии могло – я все отчетливее это понимала – неким образом отразиться на моем будущем. Собравшись с духом, я начала:
– Твой друг… Гиб, верно?
Женихом я его называть не стала, поскольку слово «женихаться» Одалия в тот вечер произнесла с явной иронией, и я не знала, как это истолковать. Подруга резко обернулась ко мне, изогнув бровь. Я сглотнула и все же договорила:
– Он… ты не сказала, чем он занимается…
– А, да, – сказала Одалия, неопределенно поведя рукой. – Он, можно сказать, предприниматель. Экспорт, небольшой бизнес, все такое. Как обычно.
