– Ой, подождите, останьтесь! – взмолился Тедди, разгадав мои намерения.
Я глянула на него сверху вниз: брови вздернуты в настойчивой просьбе, уголки губ опустились – юный, невинный мальчик. С какой стати я так спешила убежать от него? Одалия пока что не соизволила объяснить мне истоки своей неприязни к молодому человеку. А ведь он, рассуждала я, помог нам представиться супругам Бринкли, избавил от неловкости предстать в роли незваных гостей.
– Останьтесь, – повторил он. – Вместе веселее.
Я колебалась, и он это понял.
– К тому же, – добавил он, – обратный путь небезопасен. Пусть рядом будет хороший спортсмен – спасет меня и отбуксирует к берегу, если что.
Дыхание его уже выровнялось, и я понимала, насколько условна эта уловка, но все же задержалась на плоту.
Я села, опираясь на руки, скрестив ноги перед собой, затем потянула купальник за край в тщетной попытке получше прикрыться. Наступило неловкое молчание; равномерно чмокали капли, падавшие с волос Тедди в натекшую вокруг лужицу. Мысленно я перебирала все, что мне было известно об этом молодом человеке, отыскивая зацепку для легкой светской болтовни.
– Так вы из Ньюпорта?
Как ни странно, этим вопросом я задела чувствительную струну. Тедди заслонился рукой от солнца и поглядел на меня очень серьезно, будто заново оценивая:
– Да. Вы хорошо знаете… этот город?
– О нет. Вовсе нет.
Он еще несколько мгновений пристально всматривался в мое лицо, но так, очевидно, и не отыскав того, что надеялся найти, тяжело вздохнул:
– Город-то что надо. Полным-полно хороших людей, старые семьи.
Он задрал подбородок к небу и прикрыл глаза. Я позволила себе быстренько провести инспекцию. Никогда прежде не доводилось мне видеть мужчину в купальном костюме, и хотя инстинкт подсказывал, что и Тедди не мужчина, а мальчик, но все же, признаюсь, любопытство меня одолело. Плечи под лямками были узки, и весь он, от ребер до ног, был тощ и хил. Он поморщился, заерзал, будто ему вдруг сделалось не по себе, и я испугалась, не почувствовал ли он мой взгляд. Я отвернулась, и вскоре вновь дружелюбно загудел его бас: Тедди продолжал рассказ о Ньюпорте:
– Большие дома. Преступности толком нет.
Поблизости вдруг зафыркал, заплевал двигатель моторной лодки, потом так же неожиданно отдалился и где-то на горизонте заглох. Тедди открыл глаза и резко сел, будто на что-то решился. Все его тело одеревенело от напряжения. Кажется, он хотел поговорить со мной о чем-то очень важном, и ему представилась подходящая возможность. Видела я и другое: он еще не готов прямо перейти к делу.
– Преступности действительно почти нет. И все же случались некоторые… инциденты. – Теперь он смотрел на меня в упор, яростно, я физически ощущала его взгляд, жарче солнечного луча. – По правде говоря, – продолжал он неторопливо, взвешивая каждое слово, – один из самых трагических инцидентов в недавней истории города произошел с моим кузеном и одной девушкой, дебютанткой, как говорится в свете.
Неожиданный поворот темы заинтриговал меня и отчасти озадачил, но я промолчала. Еще не понимая, что происходит и почему, я чувствовала, как меня заманивают в ловушку. Но поздно было останавливать Тедди. Он набрал в грудь воздуху и пустился во всю прыть:
– Она была необычайная дебютантка. В городе никогда не видели ей подобной и, что угодно прозакладываю, не видывали с тех пор. Сам-то я встречался с ней всего раз или два, мимоходом, но такую девушку не забудешь. – Он восхищенно присвистнул, однако не улыбнулся. – Огромные голубые глаза светились жадным любопытством. Длинные темные волосы.
Пауза – и она показалась мне нарочито небрежной. Когда он заговорил вновь, я догадалась, в чем дело.
– Конечно, теперь она их, должно быть, обкорнала. Волосы. Это в ее духе.
Внезапное понимание растеклось по венам, пульс участился. Напряженно выпрямившись, я всем телом подалась вперед, словно Тедди притягивал меня против моей воли. На лице его промелькнуло удовлетворение. Он добился своего, он увидел, что подспудный смысл рассказа не ускользнул от меня. Совершенно очевидно: мне предстояло выслушать длинную историю. Тедди готов был, никуда не спеша, поведать подробности.
– Для моего кузена все закончилось довольно скверно, – предупредил он, еще даже не приступив.
Разумеется, с тех пор я много раз проигрывала это повествование в голове, словно пластинку. Еще неизвестно, стану ли я наиточнейшим его сказителем или грубейшим исказителем, однако постараюсь, как смогу, воспроизвести услышанное.
Джиневра Моррис, с волосами цвета эбенового дерева, с огромными сапфирами очей, была единственным чадом богатого бостонского банкира. Ее отец, двадцатью восьмью годами старше матери, ушел от дел, когда девочке миновало пять, и перевез семью в величественный особняк на берегах Ньюпорта, где предался своему хобби, а именно конструировал модели яхт, глядя из окон на полноразмерные суда, проплывавшие на горизонте к востоку от города. К десяти годам Джиневра сделала открытие: достаточно чуть наморщить лобик, чтобы отец вернул бархатноокую гнедую кобылу, купленную ей ко дню рождения, в конюшню и приобрел, взамен гнедого в яблоках, жеребца-аппалузу. Но еще удивительнее: вторая морщинка заставит отца на следующий день вернуть жеребца-аппалузу и выкупить гнедую кобылу за двойную цену. Джиневру заботливо растили в духе викторианских традиций, она блистала в музыке, поэзии и художествах, но к пятнадцати годам ясно дала понять, что викторианских традиций с нее довольно. За несколько дней до своего шестнадцатилетия и первого бала Джиневра, взъярившись на мать, схватила ножницы и в знак протеста против родительских наставлений одним ловким, хладнокровным взмахом отчекрыжила подол своего бального платья. Мать, полагая, что это унизит строптивицу и послужит ей уроком, велела ей отправляться на бал в испорченном платье, с подолом, не достававшим и до колена.
Мать, хотя была еще отнюдь не стара, в Ньюпорте успела стать чопорной матроной былых времен, в воротнике до ушей, – и она жестоко ошиблась в расчетах. Джиневра явилась на первый в своей жизни бал в платье со свободным воротом, задрапировав его складками на элегантный эллинский манер, и проплыла по лестнице в этом безобразно куцем наряде, с высоко поднятой головой, под восторженный ропот собравшихся. В тот вечер из озорницы с разбитыми коленками она, пройдя всего лишь двадцать две покрытые красным ковром ступени, превратилась в греческую богиню. В особенности один юноша, Уоррен Трикотт-младший, сын угольного магната и член богатейшей на ту пору ньюпортской семьи, был покорен ее стремительным и столь естественным преображением. Назавтра его серебристый родстер уже стоял перед ее домом, и днем позже, и так каждый летний день два года подряд.
Разумеется, пояснил Тедди, сам он был тогда сущий мальчишка. В одиннадцать лет он даже еще не вступил в отрочество, не смыслил в романтических тонкостях ухаживания, да и не слишком-то его это волновало, однако даже в том нежном возрасте он понимал, что Уорреном и Джиневрой восхищаются все, все видят в них нечто драгоценное. Люди приглушали голоса, расхваливая прекрасную юную пару. Тедди почти весь год учился в пансионе, но всякий раз, когда он возвращался домой, первым делом ему сообщали последние сплетни о кузене Уоррене и об отчаянной и очаровательной девушке, с которой тот встречался. То и дело они проносились по городу в автомобиле или же отчаливали от берега на семейной яхте Трикоттов. Привычное зрелище – лоснящаяся грива Джиневры (цвета эбенового дерева) развевается на ветру, на городской ли дороге, на сельском ли проселке, и доносится мелодичный, легко узнаваемый смех. Вдвоем они ухитрялись из всего извлекать радость. Даже самая суровая за двадцатилетие зима не помешала их увеселениям. В то Рождество Уоррен преподнес Джиневре маленького тяглового пони и золоченые сани, вместе они садились на расшитые подушки, подтыкали пушистые меха и, неудержимо хохоча, стремглав летели с высочайшей горы.
