– Какая? – спросила я. Слишком требовательным тоном, сама не хотела. Но я, можно сказать, уже полностью отдалась повествованию и с нетерпением дожидалась исхода.
От моего голоса Тедди вздрогнул, словно сам погрузился в свой сюжет настолько, что забыл обо мне. Он обернулся, поглядел на меня и продолжил, но теперь я разглядела в этом юношеском невинном лице то, чего прежде не замечала, – нечто острое, даже язвительное.
– Полицейский припомнил одну странную подробность, – сказал он. – Зрелище катастрофы было кошмарное, сами понимаете, и он сначала позабыл или не придал значения – может, никакого значения и не было. Но… – Тедди задумчиво примолк. Кашлянул. – Когда Джиневра давала показания, у нее на руках красовались оба браслета. Холодок побежал у меня по спине. Разум раскололся на две половины – одна кинулась складывать совпадения, другая бежала параллельным курсом, их отвергая.
– Где она теперь? Джиневра? – спросила я, видя, что Тедди досказал свою историю.
– Пропала, – ответил он.
– То есть как?
– Вскоре после несчастного случая уехала из города. Одни говорили – с горя, другие – из-за слухов. Не могу сказать, что виню ее за это, но исчезновение было по всем правилам: сбежала посреди ночи, даже родителей не предупредила, куда едет.
– А они… пытались ее найти? – Голос замирал у меня в горле.
– Приличные семьи не нанимают частных сыщиков, – сухо ответил Тедди. – По крайней мере, не признаются, что наняли, приглашают случайных людей со стороны, которые не способны никого и ничего найти. Но я бы хотел встретиться с ней. Некоторые события той ночи не состыковываются, и я бы хотел кое-что прояснить. Я давно уже ее ищу. Но вы же сами понимаете. – Он обернулся ко мне, посмотрел многозначительно.
К тому времени я окончательно высохла и, кажется, начинала обгорать на солнце. День отнюдь не был прохладным, но по коже вдруг пробежала холодная дрожь, руки и ноги покрылись мурашками.
Я резко вздрогнула, услышав, как меня окликают. Поднялась, пошатнулась – колени подгибались, – приложила руку козырьком ко лбу и увидела, что с берега мне машет Одалия.
– О! – вырвалось у меня.
Трудно сказать, разглядела ли она того, кто был рядом со мной, но даже с плота я расслышала в ее голосе тревожную настойчивость.
– Прошу прощения, – сказала я Тедди.
Он кивнул и улыбнулся – скупо, однако с полным пониманием:
– Конечно.
Про вышку я и думать забыла, плюхнулась в воду прямо с плота и покорно поплыла к Одалии, которая ждала на берегу. Все-таки я перегрелась, и вода теперь казалась холоднее, чем по пути к плоту. И другое неприятное ощущение настигло меня, пока я плыла: некая угроза, непонятная, почти неразличимая, исходила оттуда, у меня из-за спины, праздно плыла-покачивалась на волнах.
17
Остаток дня мы прятались от Тедди. Игра в кошки-мышки: едва мы где-нибудь устроимся, как появляется Тедди и Одалия тут же изобретает предлог, чтобы уйти. Вслух она не признавалась, но и так было очевидно, что Тедди ее нервирует и изводит, и ее откровенное нежелание оказаться с ним рядом отнюдь не избавляло меня от подозрений, которые Тедди породил рассказом о «Джиневре». Я отмечала, хотя и не вслух, как Одалия все больше нервничает с каждой попыткой Тедди присоединиться к любому нашему занятию – буквально к любому, и к гольфу (я никогда прежде не играла и скучала отчаянно, пока не явился Тедди), и к крокету на лужайке (Одалия сперва научила меня правилам и тут же – как жульничать), даже к чаю. («Открою вам небольшой секрет, – сказала она, подавшись к Тедди, и тот заморгал, словно растерявшись оттого, что наконец-то она удостоила его беседы. – Чай предназначен исключительно для прекрасного пола, не для вас».) Тедди был упорен, но еще упорнее Одалия, уклончивая и ускользающая, и столь же упорно при этом она делала вид, будто ее все это нисколько не задевает. Ее колдовская улыбка под конец дня слегка поблекла, но Одалия приехала отдыхать и веселиться и не собиралась позволить какому-то мальчишке испортить ей отдых. Готова была загнать себя вусмерть, лишь бы он не подумал, что сумел ей досадить.
Я же, напротив, наконец-то расслабилась и наслаждалась отдыхом вполне искренне. Фальшивое веселье Одалии поневоле изливалось на меня, и вдруг ей неотложно понадобилось выяснить обо мне все, чего она еще не знала. В тот день мы пили чай вместе с другими гостями Бринкли (в основном это были женщины, ну и несколько мужей-подкаблучников). За столом сидело множество приветливых и словоохотливых сотрапезников, но Одалия обернулась ко мне и затеяла беседу таким доверительным, интимным даже тоном, словно осталась наедине со мною. И, вопреки пробудившейся настороженности, я невольно была польщена таким поворотом событий. Я с готовностью отвечала подруге, которая засыпала меня вопросами о моем детстве и воспитании; я сама удивилась тому, сколь охотно рассказываю о годах, которые обычно предпочитала хранить на дне памяти. Я припоминала имена всех монахинь в приюте, сравнивала степень их святости и сплетничала об их светских слабостях. Одалия же приходила в восторг от каждого штриха и наизусть учила сведения о каждой монахине, словно мальчишка – статистику с коллекционных бейсбольных карточек.
Пересказала я ей и всякий вздор поры моего пребывания в Бедфордской академии, заметив даже, что здание насквозь пропахло влажными шерстяными носками, но мне почему-то нравился этот запах, а еще нас всех заставляли носить одинаковые светло-голубые платья, и мне втайне нравилось мое, хотя девицы выставлялись друг перед другом, как они, мол, ненавидят эту униформу. Поведала я и о том, как получила награду за лучший почерк и это дало мне привилегию сидеть в классе у дровяной печи, что весьма ценилось зимой. Рассказала о школе для мальчиков чуть дальше на той же улице и как один мальчик, когда мне было четырнадцать, повадился, проходя мимо ворот, просовывать сквозь решетку конверты, на которых дивной каллиграфической вязью было выведено мое имя. Я не вскрывала эти письма и ни разу не поинтересовалась, что внутри. Почему же нет, спросила Одалия, и я ответила: потому что я знала – то, что внутри, заведомо не будет столь прекрасным и совершенным, как эта каллиграфическая надпись снаружи. При этих словах она повернула голову и как-то оценивающе присмотрелась ко мне, – по-моему, как ни удивительно, она меня одобрила.
И сколько я ни болтала, Одалия выслушивала мои пустяковые истории в восторженном упоении – пока к столу не приблизился Тедди. Едва он плюхнулся рядом с нами, настроение Одалии резко переменилось. Она вдруг заговорила о собственном детстве, которое на сей раз провела в Калифорнии.
– В каких местах? – вежливо уточнил Тедди.
К тому времени в разговоре участвовали уже все, вернее, все наши сотрапезники слушали, загипнотизированные, как это часто бывало, захватывающим повествованием Одалии.
– В Санта-Фе,
[18]
– ляпнула она.
