Я отвлеклась, болтаю что в голову взбредет, однако все это не так далеко от сути. Суть же – в мотиве. С той минуты, как я выслушала историю Тедди, я понимала, пусть и не вполне отчетливо, что незримые часы включились и тикают. Я понимала, что идет обратный отсчет, но почему или до какого события – этого я, конечно, тогда знать не могла.
* * *
В понедельник после возвращения от Бринкли мы, проснувшись, увидели красное зарево рассвета. По мере того как солнце взбиралось выше и красный цвет переходил в ржавый, тускло-оранжевый, интенсивность оттенков выцветала, словно выгорало лето, последние безмятежные деньки. Все еще было тепло, но воздух разредился, стояло предчувствие грядущих более чистых, хрустких дней.
Хотя мы брали отпуск до пятницы, Одалия решила сразу вернуться на работу – главным образом, догадывалась я, чтобы выручить из беды Чарли. Мы поднялись, оделись и отправились в участок. Мне показалось, сержант не слишком удивился нашему появлению. Полагаю, он уже смирился с манерой Одалии уходить и возвращаться когда ей вздумается, а ему оставалось на выбор либо покручивать усы и ворчать, либо не покручивать усы и не ворчать. Но Айрис наше возвращение застало врасплох. Айрис из тех женщин, кому жизнь не мила без рутины. Она заранее распределила работу, рассчитывая обходиться неделю без нас, а теперь ей пришлось перераспределять задания, посему она дулась, пыхтела и едва поздоровалась с нами. То ли дело Мари, которая подлетела, обняла дружески, пылко, впилась в плечи разбухшими от беременности пальцами.
– Чего это вы отпуск недогуляли? Вот дурочки! – укоризненно вскричала она, но лицо ее выдавало: она так и сияла от радости.
– Этого я и опасался, – вмешался в разговор лейтенант-детектив. Он подошел к нам, на ходу приглаживая волосы. – Больше двух дней вы без меня не выдержали.
Кокетливая реплика, вероятно, адресовалась Одалии, но подмигнул он почему-то мне. Я одеревенела. Даже затылок полыхнул жаром.
– Можете сами взять отпуск, да подлиннее, лейтенант-детектив, тогда и проверим вашу теорию, – не раздумывая, выпалила я.
Мари покрутила рукой и присвистнула – мол, туше. Усмешка лейтенанта-детектива сменилась хмурой гримасой, и, как обычно, я почувствовала удовлетворение – и чуточку грусть.
– Никаких больше отпусков! – предупредил сержант. – Работы по горло.
Мы замерли, уставились на него.
– Мари! – Он прищелкнул пальцами. – Кофе!
Колдовство, на миг приковавшее нас к месту, рассеялось, участок вновь загудел, каждый занялся своими обязанностями.
– Давай помогу, дорогуша! – послышался голос Одалии. Она обращалась к Айрис – та опять свалила все папки в одну кучу и собиралась заново их перераспределять.
Говорила Одалия приветливо, даже не без сиропа, но я видела, как под галстуком Айрис набрякли жилы. Порядок и контроль – ее лучшие друзья; Одалия, это я по опыту знала, в первый же час работы все перепутает, и бедняжка Айрис будет негодовать молча. Но уж одно я всегда могла предсказать с уверенностью: Одалия на своем настоит.
И свое обещание Гибу она не забыла. Задав с полдюжины простых и вроде бы невинных вопросов, она выяснила, что инспектор из спецприемника для мальчиков в Нижнем Ист-Сайде приедет забрать юного правонарушителя Чарльза Уайтинга, временно содержавшегося у нас в камере предварительного заключения. Стороннему наблюдателю показалось бы, что Одалия особо этим делом и не интересуется, тем не менее нужная папка сама собой перекочевала из стопки Айрис к ней. Якобы случайность, но я-то знала. Не миновал еще час обеда, а в спецприемник уже позвонили и предупредили, что приезжать не нужно: средних лет супружеская пара явилась в участок забрать мальчика на поруки. Они представились родителями Чарльза (правда, дважды назвали его «Карлом», но «миссис Уайтинг» тут же пояснила, что это домашнее прозвище).
Разумеется, мне было известно, что эти двое никак не могут быть родителями Чарли: все, кто регулярно общался с ним в подпольном баре, знали, что отец его погиб на войне, а мать через год после перемирия допилась до смерти. Но лишь когда они ушли, отцовски-матерински сжимая ладошки Чарли, я совместила физиономию «матери» и лицо той женщины, которая как-то раз, сбросив туфли, в пьяном угаре наигрывала ногами «Собачий вальс» на пианино в подпольном притоне.
19
Я ведь уже призналась, что посвященный Одалии дневник читается как единое, долгое любовное письмо. В нем первоначальная заинтригованность этой необычной фигурой и почти любопытство превращаются в сестринскую привязанность, и уж эту привязанность я ежедневно, часами заботливо взращивала. Слишком хорошо я понимаю, как это может выглядеть в глазах постороннего, и потому стараюсь хранить записи среди личного своего имущества, приватно, сколько можно уберечь приватность в здешнем заведении, где у докторов она отнюдь не в чести. К книгам мы почти не имеем доступа: избыток вымысла стимулирует фантазию, а вы и сами понимаете, что наделены чересчур возбудимым воображением, говорят они мне. Заняться больше нечем, не в моих силах сконцентрировать внимание на тех абсурдных видах «досуга», которые нам тут предлагают, а потому я уже несколько раз успела перечитать свой дневник. Поразительно, как редко в нем упоминается незаконная деятельность Одалии, – пока что я нашла только одну запись, которая указывает на ее участие в подпольном бизнесе. Разумеется, в ту пору я не могла верно истолковать смысл этого эпизода, но записала так:
Сегодня, когда пришла домой, О. и Г. о чем-то спорили в дальней спальне. Я бы ни за что не стала подслушивать, но они, видимо, не заметили, как я вернулась, и продолжали разговор, и дело зашло уже далеко: перебивать их, кашлянув, или иным способом дать знать о своем присутствии было уже поздно, так что я затаила дыхание и стояла неподвижно, стараясь не шуметь. Как ни странно, ссорились они вовсе не из-за ухажеров О., как обычно бывало, а из-за дела, и О. говорила громче и взволнованнее, чем ей свойственно. В какой-то момент Г. выкрикнул: «Ну, ты получила карт-бланш от всемогущего придурка – комиссара полиции, теперь я тебе вовсе не нужен». Странные слова: насколько мне известно, О. никогда не встречалась с комиссаром полиции. Наконец Г. с грохотом выскочил из спальни и устремился к выходу, а увидев меня, пренахально фыркнул и крикнул через плечо ужасную клевету обо мне О. – что я, мол, втируша и шпионка. С тем он ушел, со мной даже не поздоровавшись, и захлопнул за собой дверь. Думала, что мы с Г. заключили пакт о ненападении, однако теперь вижу, что глупо было и надеяться. Не мирный договор это, а, пожалуй, окопная война.
Догадываюсь, как порадуют многие мои заметки тех, кто спешит меня осудить, но уж эта запись удовольствия им не доставит. Они склонны объяснять их очень просто: дескать, я сумасшедшая, а значит, ненадежный рассказчик. Но я-то знаю правду и готова на что угодно поспорить: узнал бы комиссар полиции об этой записи – и весь мой дневник исчез бы в одночасье.
Но в моем дневнике страниц подобного рода очень мало, потому что я толком ничего и не знала о бизнесе Одалии. Понимаю, мне тут никто не верит, но, боюсь, такова беспримесная истина. Доктор, который меня пользует, – доктор Майлз Х. Бенсон, не вижу причин скрывать его имя, в этом нет никакой тайны – кивает, якобы принимая мои слова на веру, а сам просто считает, будто должен мне в чем-то мирволить. Думает, будет вот эдак сочувственно кивать – и я приму его за союзника и доверюсь. А правда в том, что я – честное слово! – не была посвящена в те секреты, которые вызывают у него слюноотделение. У него в голове свой мир – мир вымогательств, обрезов, перестрелок за плотными шторами ресторанов, и в этот воображаемый мир он поместил меня. Эти образы смехотворно далеки от реальности: моя жизнь с Одалией в декорациях роскошного убранства апартаментов сводилась к нежным пирожным и частым визитам в модные магазины. Об участии Одалии в импорте и производстве алкогольных напитков я обладаю лишь отрывочными знаниями, собранными из осколков и клочков информации, полученной косвенным путем (и пусть Гиб скажет с издевкой, мол, что я называю «косвенным путем», то он именует шпионажем).
