Одалия также смазала мои мышиные коричневые волосы, чтобы сделать их темнее и ярче, и слегка их приподняла под углом к подбородку – вышло в точности как ее стрижка. Помню, как уловила в зеркале наши отражения, бок о бок, за минуту до выхода. Почти похожи, почти двойники. Красивая, яркая женщина и ее скованная, скучная копия. Изысканный последний штрих: Одалия настояла, чтобы мы надели парные бриллиантовые браслеты, – неожиданный шаг, ведь до тех пор мы никогда не выходили в них за пределы апартаментов. Застегнули браслеты, и на том приготовления закончились. Одалия тут же позвонила вниз и поручила одному из швейцаров найти нам такси. Вечер начался.
За девять месяцев с Одалией я убедилась, что подпольное питейное заведение – ее заведение – перемещается достаточно случайным образом, но обычно использовались три-четыре устойчивые точки. В тот вечер (последний, как потом выяснится, наш вечер) мы в силу некоей поэтической рифмы оказались в том самом месте, где и в мой первый раз. Теперь-то я считала себя завсегдатаем, и, когда такси проехало по Нижнему Ист-Сайду и высадило нас на пустынной улице с темными витринами, я и глазом не моргнула. Как и ожидалось, в одном магазине все еще мерцал электрический свет. Толкнув дверь лавки париков, мы увидели того же парнишку за кассой в тех же подтяжках странной расцветки. И он задал тот же самый вопрос, который, судя по тону, сильно поизносился от многократного использования:
– Чем па-амочь, что падыска-ать, мам?
И так он подал эту затверженную фразу, что в слове «помочь» не осталось даже отзвука изначального смысла. Смахнув с глаз длинную сальную прядь, он ждал отзыва. Одалия не удостоила его и взглядом: открыла пудреницу, тщательно припудрила нос. Я поняла, что на сей раз действовать надлежит мне.
– Минуточку, – ответила я, озираясь в поисках металлически-серого парика со сложной укладкой на викторианский манер.
Парик вечно перекладывали с полки на полку, никогда его не застанешь на прежнем месте. Возможно, то была часть условного кода, окончательно отделявшая посвященных от профанов, или же паренек просто забавлялся со скуки. Наконец я высмотрела парик. По правде говоря, выглядел он довольно-таки противно. Я сняла его с нечувствительной головы манекена.
– Говорят, каштанового цвета лучше. А красное дерево всего красивее.
Я сама слышала, что у меня выходит отнюдь не так соблазнительно, как у Одалии, – сколько раз она произносила при мне эти слова, – но все же получилось: мальчишка нажал какие-то клавиши на кассовом аппарате, послышался громкий щелчок, и стенная панель за прилавком отодвинулась.
– Входите, мам.
Одалия прошла первой, я за ней. И вновь, когда стенная панель сомкнулась за спиной, я уперлась взглядом в глухую тьму, напрягая глаза, чтобы выявить хотя бы очертания коридора. Эхом разносились отголоски оживленной вечеринки. Я чувствовала, как движется впереди Одалия, и слепо шла за ней, пока обе мы не протолкнулись сквозь бархатную штору. Постояли на пороге с полминуты, но не успели вполне рассмотреть сцену по ту сторону занавеса: какая-то женщина подбежала к нам и расцеловала Одалию в обе щеки.
– Вот ты где! – воскликнула она.
– Очень рада тебя видеть! – с равным энтузиазмом откликнулась Одалия.
Я узнала женщину из той богемной компании, с которой один раз давным-давно встречалась за кофе. Одалия явно вовсе ее не припоминала.
– Я как раз говорила Марджори – о! Видишь, вон Марджори, помаши, дорогая! – я ей говорила: «Интересно, когда же она появится?» И тут – пуфф! Ты и появилась. Фокус! Раз – и ты тут!
– И я тут, – откликнулась Одалия.
Люди то и дело подходили к Одалии и заговаривали таким вот манером, и в результате она отточила искусство отвечать весьма любезно, однако уклончиво и общими фразами.
– Ты непременно должна подойти поздороваться, – настаивала полузнакомка, обдавая нас горячим дыханием с привкусом виски. Ее рука уже обвилась вокруг руки Одалии – ясно было, что отказ не предусматривается. Негромкая подавленная икота колыхнула ее тело, однако женщина упорно тащила Одалию к своим. – У нас тут есть такой Дигби, заправский импрессионист. Написал кучу забавных вещиц, нельзя такое упускать! И конечно, у нас тут художник Лебо, говорит, нарисует тебя в новом модерновом стиле, знаешь, где это вроде и ты, но с виду вовсе не ты, все черты лица такие странные и перемешаны…
Настойчивость приставучей женщины была вознаграждена, и я внезапно осталась одна. Поодаль я заприметила Рэдмонда – он приветствовал меня кивком. Недоразумение, произошедшее в ночь рейда, никогда с тех пор не обсуждалось, но возникший холодок постепенно таял, как крепкий кубик льда распускается в текучий глоток воды, и я надеялась, что вскоре и эта вода сплывет. Я глядела, как Рэдмонд ковыляет ко мне, чтобы принять заказ. Наш диалог еще звучал натянуто, однако я отметила, что дела явно пошли на лад.
Дожидаясь, пока Рэдмонд принесет мне коктейль с шампанским, я окинула взглядом комнату. Женщина с гарденией за ухом что-то пела – игриво, бодро, чуть ли не издевательски, ритмично поворачивая руки в запястьях. Одна из тех задорных песенок, в которых таился некий обман: мелодия вполне жизнерадостная, однако слова, если вслушаться, на современный лад пессимистичны до цинизма. Парочки, к пессимизму не чувствительные, танцевали в центре комнаты, благополучно пропуская мимо ушей текст и стараясь лишь попадать в ритм ускоренному музыкальному сопровождению.
Занятно, как в ту ночь все уже казалось иным. Возможно, обладая преимуществом обратного зрения, я какие-то впечатления и выводы подставляю задним числом, но готова присягнуть, что именно такая картина сохранилась в памяти. Уже тогда я отчетливо сознавала, что существенная часть волшебства испарилась, ее больше нет. Быть может, так мне вспоминается моя восприимчивость к череде сезонов, и только. Почем знать. Лето ведь миновало безвозвратно. Покинуло нас, оставив смутное разочарование, унеся с собой несбывшиеся посулы жарких пляжных дней, смуглой, нагой, первобытной свободы. Не успеем мы оглянуться, похолодает и мороз загонит нас обратно в душные отапливаемые комнаты, дар цивилизации.
Однако, присмотревшись к танцующим, я поняла, что мои чувства порождены чем-то более существенным, нежели печальным панегириком ежегодно уходящему лету. Мгновенная вспышка – и я вдруг постигла правду о своем поколении. Такие озарения дарованы лишь тем, кто подлинно вовне, смотрит снаружи, и вот что увидела я: эти пары, что кружатся посреди комнаты, пережили уже немало зим и лет, они и прежде, и впредь будут менять конфигурации, они по молчаливому уговору оставили вальс ради фокстрота, потом забыли фокстрот и полюбили чарльстон. Они ведут себя и будут впредь вести себя так, словно каждый круг по танцполу предвещает радостное прибытие чего-то нового, и прикидываются, будто каждый их поцелуй – первый. Если юность их и была настоящей, то невинность безусловно фальшива. Юность поддерживала их в движении, витальность наполняла их мускулы и кости, – витальность, которую часто путают с атлетизмом или грацией. Но невинность им приходится симулировать, дабы поддержать иллюзию свежести, спонтанности, ожидания чего-то волнующего – прямо там, за поворотом. В ту ночь я впервые, пока еще смутно, догадалась, что избыток электричества, которым был насыщен воздух в подпольном баре, питается иллюзией. Это поколение ушло на войну и вернулось пресыщенным… и в то же время ухитрилось смыслом своей жизни сделать игру в отроческую нетронутость. Иначе говоря, я пришла к выводу, что все мы, вся банда в баре – подделка.
