– Молли.
– Молчи, – она боится даже поверить. Он узнал ее. Почувствовал. Вспомнил. Неважно! Главное, что он здесь. С ней. Такой теплый. Такой родной.
– Я пришел из-за Молли.
– Из-за Молли? – разочарование снова поднимается тошнотой к горлу.
– Эти сигареты, – Хак показывает пачку, которую она не видит за пеленой слез. – Зачем вы даете их ей?
– Зачем?
– Вы делаете это специально, да? Боитесь, что она затмит ваши достижения? – его глаза горят гневом. Гневом на нее – на человека, ради которого он пришел сюда. Господи, как же не сойти с ума?
– Прикури мне одну.
– Что?
– Пожалуйста, прикури мне одну из них, – Молли устало поднимает голову.
Он ненавидит ее. Злится на нее – на Кузу, потому что не может злиться на Молли. Но ведь она и есть Молли.
– Черт! – она со стоном забирает у него сигареты. Открывает пачку, прикуривает. – Какой же ты идиот.
– Что?
Молли не отвечает. Падает на мягкие подушки. Лежит, наблюдая, как дым устремляется к потолку.
– Вы не понимаете! – отчаянно подбирает слова Хак. – Ей не нужно все это! Она не такая, как вы.
– Такая.
– Нет! Я знаю ее с детства. Я был с ней, когда вы даже не знали о том, кто она такая! И не стройте из себя благодетелей! Вам всем наплевать! Наплевать на нее! – Он наклоняется к Молли. Смотрит ей в темные глаза. – Оставьте ее в покое!
– Иначе что? – Молли невольно вспоминает Кауфмана.
Как заставить себя не думать о том, что было? Как убежать от себя самой? Как пройти по дороге, которая никуда не ведет?
– Ты ничего не знаешь о женщине, с которой живешь, – говорит Молли. – Никто не знает. Даже она сама.
– Вы не в себе!
– Это ты не в себе! – Молли улыбается. – Думаешь, что все понимаешь? Глупый! – Она заставляет себя подняться. Ползет от изголовья кровати к изножью, где стоит Хак, пытается прижаться к нему. – Спроси ее, о чем она мечтает? Спроси о ее надеждах. Спроси о библиотеке на Идмоне. Спроси о том, что было у нее с Кауфманом.
– Он гей.
– Ты так думаешь? – Она гладит его живот. – Глупый, наивный мальчик. Думаешь, Молли когда-то любила тебя? Нет. Ей нужны были только ее картины и тот, кто сможет выносить ее такой. Верить ей. Прощать ее.
– Это не так.
– Именно так. – Молли расстегивает ему рубашку. Прижимается губами к обнаженной коже. – Иногда нужно пройти десяток дорог, прежде чем сможешь понять, что идешь совершенно не тем путем. – Усталость накатывается с такой силой, что Молли не понимает, что происходит. Не отдает себе отчет. – Останься со мной, – она расстегивает ему брюки. Ненавидит себя за то, что делает, и ненавидит его за то, что он не останавливает ее. – К черту надежды! К черту мечты и ожидания! Я та, кто ценит и понимает тебя. Та, которой ты нужен.
– Нет, – Хак отстраняется от нее. – Я не верю тебе. Не верю ни одному твоему слову! Чертова наркоманка!
– Не уходи!
– Отстань от меня! Отстань от меня и от Молли! Оставь нас в покое! Слышишь?
– Всего одна ночь! – Молли, шатаясь, поднимается на ноги, стягивает платье, обнажая грудь. – Всего одна ночь, пожалуйста!
Но Хак уже не слышит ее. Лишь где-то далеко хлопает входная дверь. И снова тишина, в которой давно уже нет спасения.
Глава тридцать третья
Боги и люди. В божественном городе, созданном руками людей. История Молли. Хак смотрит на нее, слушает, верит.
– Зачем ты рассказываешь мне об этом?
– Я не знаю, – она вспоминает Дорина. Слышит его голос, чувствует прикосновения.
– Куза говорила мне, но я не поверил.
– Говорила? – Молли невольно начинает вдаваться в подробности. Смотрит на Хака. Боится, что он уйдет. Хочет, чтобы он ушел.
– Тебе самой не тошно?
– Тошно, – она опускает глаза. Пусть он ненавидит ее. Пусть ненавидит Гликена. Пусть ненавидит Кауфмана. Пусть ненавидит весь этот чертов город. Ей плевать. У нее есть картины. У нее есть Дорин. Она вдруг сжимается. – Что еще сказала тебе Куза?
– Ничего, – Хак смотрит ей в глаза. – Почти ничего.
Укол ревности.
– И ты согласился? – Молли не может сдержать улыбку. – Ты переспал с ней? Черт, а я думала, что ей нравятся только женщины.
– Нет.
– Да я уже поняла.
– Не согласился, – и еще один укол, но уже не ревности.
– Прости меня.
– Что?
– Пожалуйста, прости, – Молли чувствует, как замирает в груди сердце. – Последнее время я сама не знаю, что делаю. Просто этот город… Все это… Я долго об этом мечтала. Понимаешь?
Хак молчит.
– Можешь ударить меня, если хочешь. Накричи на меня! Обзови шлюхой!
И снова молчание. Молли пытается плакать, но слез нет. Слезы не помогут. Помогут чему? Она всегда сама все портит. С Хаком. С Дорином. Если бы можно было разделиться на две части…
Молли улыбается. Не та Молли, которая тщетно пытается выдавить слезы, а уже совершенно другая. Постаревшая на пару лет. Усталая. Молли в теле Кузы. Молли, у которой сбылись все мечты, ставшие теперь ненужными. И даже в теле течет голубая кровь высших…
Она поднимает упавшее на пол платье. Хак ушел. Минуту назад? Час назад? День назад? Неважно. Он ушел, как и должен был уйти. Ушел, потому что когда-то давно сам сказал ей об этом. Сказал той, другой Молли, которая сейчас проживает где-то рядом еще одну жизнь. А так хотелось, чтобы он соврал. Тогда соврал. Остался на ночь. Хотя бы на час. Обнял ее. Приласкал. И неважно, чье имя он стал бы шептать и о ком думать. Главное, что это был бы он. Он в ее постели. Он, от которого она отказывалась. Он, которого держала рядом, как верного пса. Он, которому плакалась в грудь. Он, которого так часто сравнивала с Дорином. Ненавидела, потому что он не похож на Дорина. Злилась. Обвиняла во всем. Господи! Как же все это было давно!
Молли открывает бутылку вина. Картины, скульптуры, искусство – все это ничего не значит, если не к кому прижаться ночью. Если не о ком мечтать. Некого любить. Некого хотеть. Так пусто и одиноко в этом доме ненужных комнат и неоткрытых дверей! Доме забытых встреч и растоптанных надежд. Где все напоминает о прошлом, но никогда не приближает к будущему. Где настоящее покрылось пылью. Где можно лишь жалеть себя. Ненавидеть за то, что жалеешь. И жалеть за то, что ненавидишь. Мерить дни выпитыми бокалами вина и выкуренными сигаретами. Оглядываться и оценивать прошлое с точки зрения созданных картин и скульптур, которые никогда не будут принадлежать тебе. Которые никогда бы не родились, не будь этого пустого дома, где можно кричать и сходить с ума, зная, что никто тебя не услышит. Жизнь разминулась с этим местом. Прошла стороной, оставив пыльный след.
